Самое большее полчаса, время не засекал, определяю приблизительно, после его ухода миновало – не успел ещё выветриться в доме табачный запах, к которому я, некурящий, чувствителен, – уже гостью принимаю – Раю.
Первый раз посещением своим соседка дом мой удостоила – что уж такое привело её ко мне, что там у них среди семейного благополучия случилось небывалое, чему обязан я визитом этим? И предположить не могу. По мне ж, понятно, не соскучилась. Вроде без синяков, без ссадин, без царапин и без других каких-либо проявившихся силовых вмешательств в наружный вид её извне, и не заплаканная даже – тушь по щекам потёками не расползлась, разве немного от дождя размылась, помада красная губная не размазалась – значит, не жаловаться прибежала. Виктор так говорит о ней любовно: «Пешком не ходит, всё бегами… Хоть в магазин, хоть за грибами». Скоропятая, называла её моя мама, ног своих, дескать, не жалеет. Отец сказал бы что-нибудь про шило. И точно, где бы и когда с ней, с Раей, ни встретился, как на пожар всегда торопится. Её ноги, что мне, пусть бегает.
Забыл уже, чем и заняться собирался, стою в прихожей около стола, так о ней думаю, о Рае, мельком разглядывая гостью.
Нельзя сказать, что трезвая, как стёклышко, но и – что пьяная – не скажешь. Слегка – то ли ещё со вчерашнего не погрустнела, то ли уже с утра сегодня принятое повлияло на её отзывчивое настроение – весёлая. В шерстяных, вручную, наверное, вязанных, бежевого цвета рейтузах. Без юбки. Тонконогая, как бабочка. В больших, мужских, выше колен, палевых валенках с завёрнутыми голенищами – хлябают на ногах: приподними Раю, валенки на полу стоять останутся – так представляется, и как только она в них бегает, уму непостижимо. Худая, но грудастая, по замечанию яланцев наблюдательных, это и я не пропустил, вот отмечаю. Одна часть – грудь, другая, равная, – всё остальное, а вместе сложенное – Рая. В оранжевом длинном свитере. В розовой мохнатой мохеровой шапке, сверкающей от мелких дождевых капель – как от блёсток. В распахнутой – как и телогрейка на Викторе, хоть и со всеми вроде, вижу, пуговицами – болоньевой, бордово-засаленной, когда-то, скорее всего, сиреневой, детской, похоже по покрою, куртке с короткими, не по размеру, рукавами. Ногти розовые, с проплешинами – лак на них отшелушился – как на перезревших. Не ими ли она, думаю, оставила на щеке Виктора свой вензель?… Прелестным пальчиком писала… Похоже – ими. Лет Рае, не знаю, сколько – меньше шестидесяти, больше двадцати – на выбор в этом промежутке; годы Раю не волнуют – ни свои, ни чьи-то – так кажется, чем-то иным – вселенским, может, – озабочена. На лице её явные, ещё и теперь легко различимые следы бывшей женской привлекательности, ныне которая – как отлетела, предоставив место, где обитала и отпечаталась, чему-то постороннему, но прочно уже обосновавшемуся, – ничем не сгонишь.
Вошла. Поздоровалась. Потопталась, потопталась, озираясь, и спрашивает:
– Мой-то, шустрый, что тут был?
И улыбается – как шутке. Рот растянулся до серёжек – меленькие те, жёлтые – золотые, наверное. Беззубая, как профессиональный хоккеист. Прогал в зубах ладонью не заслоняет – геройство не скроешь – да и зачем. Глаза васильковые, со смешинкой. Прозвища для Раи у яланских мальчишек такие: реже – Электричка, по сожителю, чаще – Буратино. Уже и взрослые их переняли, где за глаза, так и используют, а кто и очно называет.
– По делу? – спрашивает. – Он же деловой.
– За полотном для пилки, – говорю. – Присаживайтесь, – говорю, на тот же стул указывая гостье.
– А наслежу?
– Да ничего.
– Да сыро так.
– Я подотру.
– Ой, неудобно.
– Не заботьтесь.
Прошла Рая, с опаской ступая, – как по передовой. Села на стул легко – как ласточка на провод. Ноги в валенках под стул тут же задвинула. Руки – замёрзли будто – держит их за пазухами.
– А что ему пилить понадобилось вдруг?… Дрова?
– Не знаю, – говорю. – Нет, по металлу.
– И я не знаю, – говорит. – Шею себе, наверное… раз по металлу. Не жилы там, а арматура.
Упал с крыши, мелькнув за окном, пласт снега, похожий на подушку в белой наволочке; не слышно, как ухнул, – не долетел ещё, наверное, или, летел пока, растаял, – сам для себя, стою, так сочиняю.
Сумрачно на улице, не светлее и в прихожей – мою петербургскую квартиру в декабре напоминает, кухню особенно, с глухой стеной напротив.
Прошёл я к висящему на стене численнику, в прошлом году мамой ещё купленному, а повешенному уже мной, оторвал листок и положил его на холодильник. Скоро и март закончится, в уме проскоком отмечаю. Сел после за стол, боком к нему, лицом к собеседнице; одна рука ладонью на колене, другая, согнутая в локте, ладонью свешенная, – на столешнице. Отец раньше, услышав со своей веранды, что у нас в гостях кто-то, выходил в прихожую и усаживался здесь точно так же, уже об этом теперь думаю; только – в отличие – я вижу.
– И не скучно вам, Олег Николаевич, – помолчав сколько-то, говорит Рая, – тут одному?… Всё удивляюсь… В дыре-то этой.
– Я не один.
– Захожие не в счёт… Без женщины, без хозяйки.
– Бывает скучно.
– Было б куда, – говорит Рая, как о выигрышном, но не купленном почему-то или потерянном лотерейном билете, – я бы уехала и дня бы тут не задержалась.
– А мне здесь нравится.
– Ну, не поверю… После Ленинграда?
– И в Ленинграде можно заскучать… Как сломанные кости, – спрашиваю, – себя чувствуют?
– Срослись, – смеётся Рая. – Как на собаке… у собаки… или в собаке. Ноют, правда. Погода изменилась, так и вовсе… Как он теперь там?… Петербург ли… В окне у вас увидела герань… Вы мне отросток не дадите?
– Дам, – говорю. – Сейчас? – спрашиваю.
– Да нет, зайду ещё… сегодня или завтра… Если позволите, конечно… Я не домой от вас. К Вальке.
– Хорошо, – говорю.
Помолчала Рая – как подумала – и говорит:
– А вы меня не выручите по-соседски?
– Чем? – спрашиваю.
Высвободила Рая из-под куртки руки. В одной – мятая пачка беломора и зажигалка, в другой – бутылка, точно такая же, как та, которую принёс до этого Виктор.
– Не похраните у себя?
– Пусть стоит, – говорю. – Места много не займёт.
– Я от него, от Витьки это… Раньше в подполье в землю зарывала, теперь боюсь туда спускаться. А то нигде уже не спрячешь, – говорит Рая. – Носом своим везде донюхается, шныра… Только ему, Электрику, ни в коем случае… Скажите, денег в долг как будто спрашивала… Или – герань-то… заходила.
– Нет, – обещаю. – Хорошо.
Протянула Рая мне бутылку, взял я её, на стол поставил.
– Завтра зайду… А может, послезавтра… Это спирт… неразведённый.
– Хорошо, – говорю. – Надеюсь, что не испарится.
