– Должны, – говорит Гриша. – Стрелял-то мало… в редких случаях.
– А я учился, – говорю.
Небо раскатисто над нами загремело – отстающий объявился.
Подъехали к пихтачу. Густой – предпринимательской пилой не тронутый, так только, топоришком, кое-где – сколько веков служил яланцам. Но и до него скоро доберутся, под корень выведут и землю всю тут исковеркают. И пихте – той найдут китайцы применение, тем всё свали – всё переварят. Пока живой – хвоей, как сытый конь, лоснится. Шишек на пихтах нынче небывало – верхушки гнутся под их тяжестью, ломаются. Летом сюда хожу я за грибами – за подъеловиками и пихтовиками. Гриша здесь промышляет рябчиков по осени. За пихтачом болото моховое.
Коня развернули и оставили его на дороге. Стоит, смирный. Понурил морду – глаза ресницами загородил от солнца – вовсю уже то рассиялось. Покос рядом чей-то – белый-белый, в блёстку золотую – солнечный свет в снегу так преломляется. Посреди покоса – остожье из жердей пихтовых; одна стена разгорожена – сено из него, из остожья, в начале зимы ещё вывезли – по первоснежью; ставят такой зародишко на осень – близко от дома и в любой момент, путь только встанет, можно выдернуть.
Гриша рубит. Я таскаю лапник в сани. Наст крепкий – держит. Бурундуки по нему носятся, задрав хвосты, курлычут вожделенно – нас не очень-то боятся – пора у них брачная – не до посторонних. Ронжи вспыхивают меж деревьев. Птахи мелкие попискивают. Лес ещё дремлет, не проснулся.
Нарубили, как решили мы, достаточно. Всё же добавили ещё: пусть уж останется, мол, чем не хватит. Опыт у Гриши есть – не первый раз этим занимается.
Постояли ещё сколько-то. Недолго. Обратно направились.
Всего пути-то – с километр.
Опять к дому моему подъехали. Гнедка Гриша не привязывает – не убежит, дескать, – умный. Мол, Белошапкин его вышколил.
– Лопату заносить не будешь?
– Пусть стоит… Кому она нужна?
Зашли в дом. Посидели. Теперь и чаю, снова заварил, попили свежего; крепкий – во рту вяжет. В двенадцать часов новости по телевизору посмотрели. Всё про уран иранский да про нашу, русскую, ксенофобию, и обсуждать даже не стали. Тут, в Ялани, человек умер – значительнее.
К часу уж к Коланжам поехали.
Едем. И мы на коне, и люди пешие на улице – все в одну сторону сегодня направляемся. Гриша Мунгалов только встречь. Кто-то послал его куда-то и за чем-то, он и сказал нам на бегу, не разобрали мы – скороговоркой выпалил. Шапку свою, бежит, семеня косолапо кривыми ногами, в руке держит. Голова белая – седая. Заулыбался нам провалом чёрным – зубов во рту – как с роду не бывало, всем говорит: кобыла, дескать, выпердела; вставные дома, видимо, забыл.
– Остяк, – говорит Гриша. – Ходит кошкой, морда плошкой. Всех зайцев вокруг, конкурент, выдавил. Лосей гонять уже не может.
– Остарел, – говорю.
– Да не такой уж он и старый. Остяк – охотник от природы.
Едем дальше. Подъехали.
Коня оставили за домом.
Ворота настежь. Ограда глухая – тёмная. Стоим на улице, в ограду не заходим.
Народ. Толпимся. Разговариваем. О повседневном, заурядном.
Капель сплошным потоком – хлюпает. Большой ком снега сполз с крутой шиферной крыши – ухнул в палисаднике, накрыв собою голый куст сирени.
Выносить стали ровно в два.
Позвали нас. Вошли мы в дом.
Сумрачно в доме после улицы. Приглядываюсь, вижу:
Поодаль от гроба – односельчане, но не родственники, – сидят старики и старухи. Старухи в платках, со спущенными на плечи шалями. У стариков – у кого шапки-ушанки, у кого старинные папахи – на коленях, рукой прижатые – чтоб на пол не упали. В красном углу на божнице складная, тёмная икона – нечитаемая – её я, был в гостях когда, так уже видел. На столе ещё одна, новая – Святой Никола. Принёс кто-то. Голублева Катерина – так предполагаю. Зеркало укутано тряпицей. Как это часто стало в жизни повторяться – думаю.
Вынесли из дома, тут же – из ограды. Погодили – попрощался покойный со своим временным последним жильём. Хватило времени ему на это, не хватило ли – никто его не спрашивает.
Понесли – снег на дороге раскис – осторожно.
Впереди на санях Винокур и Плетиков. Плетиков, стоя на коленях, правит, Винокур, сидя на поджатых под себя ногах, бросает на дорогу пихтовые ветки. Серьёзные, но горем не убитые – живые; и уже, похоже, тяпнули малёхо – в руках у них посудинка мелькала подозрительно.
Гнедко шагает, безразличный: ему всё равно куда – за водой на Кемь или на кладбище – свой же след рассматривает будто, по сторонам не оглядывается.
Домов по улице уже мало, но улица так и осталась длинной. Одной прошли, свернули на другую. От дома Коланжей до кладбища километра два будет – так, примерно – точно никто не измерял, разве – покойники – те не расскажут.
Вывели из ограды тётку Марину, Мунгалову, мать застреленного в собственной машине перед его домом в Исленьске Андрея Мунгалова, моего бывшего одноклассника, нового русского, и старшую родную сестру Гриши Мунгалова. Под одну руку её придерживает Нестерова Света, другую тётка Марина приставила к своим глазам, заслонилась от солнца ладошкой – дальнозоркая – далеко видит – сквозь шествие; ссутулилась – как молодой месяц. Калоши у неё поверх валенок – лучами солнечными весело швыряются – об снег, наверное, их вытирала; телогрейка в навозе – в стайке, в хлевушке, может, убиралась – ещё телёнка вроде держит?… Лёгок на помине – замычал тот там, в ограде зычно… Держит.
Из Ялани вышли. Стали в гору подниматься.
Весна.
Потеплело. Многие сняли с себя верхнюю одёжку, в руках её несут, другие, осторожные, расстегнулись только – не простыть бы.
Ваню Чуруксаева везёт на санках зять его, Володя Нестеров, лесник яланский. Смотрит Ваня на всех со своего транспорта внимательно – как пересчитывает, тихий. Папиросу в губах зажал, но не курит – привык к ней, наверное, и что во рту она, не замечает.
Лесовозы навстречу, гружёные. Пять машин. Остановились – пропускают. Из кабин водители – глядят, думают – у каждого из них своя память о похоронах. Пропустили, поехали – у них работа – до места назначения добраться да разгрузиться где-то ещё надо; и снова в лес – за древесиной.
Несли одни, потом поменялись – тяжёлый, хоть и отсутствует наполовину или – вовсе.
Заставляют старухи, то и дело его окликая, Данилу следовать за гробом, как нужно, но не подчиняется им Данила, шагает скоро впереди – от всех оторвался, говорит по телефону – даёт кому-то указания, где сейчас находимся ли, сообщает. Шинель у него сзади в жёлтых крошках глины: ложился, спустившись в могилу, – примерял, побыл в ней сколько-то – прочувствовал, вылез – не делал замечаний. Колотуй нам так сказал об этом. Сирота, говорят про Данилу старухи жалеючи – отступились от него, не велят уже ему делать что-то против его воли, – один у Бога, мол, остался. У Бога-то – можно – не у мачехи, дескать.
