Шли, шли – пришли.
Облюбовали на яру место без снега и уже просохшее. Под старыми, знакомыми нам с детства и изученными в своё время до верхушек соснами расположились.
Костёрчик разожгли – когда угли нагорят, картошку печься в него бросим, атак-то надобности нет в нём – тепло, и комары пока ещё не полетели – не от них; как на природе без костра-то – лишь поэтому.
Скамеечка тут уже есть – доска на чурках; мы среди сосен – как в беседке. Беда только – огромный муравейник рядом, под одной из сосен, и муравьи уже проснулись – придётся вытерпеть соседство это.
Солнечно. Ярко отовсюду. И от реки ещё слепит.
Шумит она, река, внизу – мощная. Подмытые и обрушенные где-то большие лесины с торчащими над водой корнями и льдины всё ещё несёт, и разный мусор, скопившийся с прошлого лета по берегам. В воронках крутит. В пригнутых по течению тальниках вода пенится. Противоположный, низкий берег далеко залило, ломится поток по лесу прямо, по покосам – в упор до Камня.
– Много воды нынче, – говорит Гриша, выкладывая из рюкзака на заменивший нам стол валявшийся тут же дощатый ящик, прежде накрыв его газетой, провизию: хлеб, сало солёное и копчёное, варёную лосятину, утятину, лук, чеснок, банки с какими-то консервами и водку – мою, литровую, такую же свою – бутылки поставил рядом с ящиком – на том уж некуда. – Давно такой чё-то не помню.
– Да-а, – говорю. – Много. – Грише – про воду, а себе – про водку: очень, мол, много.
– И ещё прибудет – снегу столько… в лесу-то он ещё не таял толком, – говорит Гриша. И спрашивает: – Слышал-нет про наводнения? И на Оби, и на Ислени… Пока-то там ещё, в верховьях.
– Слышал, – говорю.
– Елисейск опять подтопит… Хорошо нам – на горе-то.
– Да, Ялань уж точно не утонет.
– Знали предки, где построиться… Не дураки были.
– А в Елисейске, значит, дураки?
– Выходит.
– Ну, и место-то у нас красивое.
– Да, – говорит Гриша, вытаскивая из кармана бушлата складной нож и раскрывая его. – Красивое. Ничё не скажешь. Это верно. Где бывать ни приходилось, нигде такого не видел… Чтобы село так разместилось… И всё не то чё-то, не так – невзрачно… Да и само-то… Со всех сторон – как на картинке, откуда бы к нему не подъезжал.
– Ещё бы вот не разорилось.
– Не разорили бы… Не разорилось… И лес бы так вокруг ещё не вырубали.
– Ну, много хочешь.
– Да немного. А просто жить хочу по-человечески.
– По-человечески вот и живём.
– Тогда уж лучше по-собачьи… Те хоть природе не вредят.
Недалеко от нас мальчишки на проталине, такой же, как наша, в костре картошку испекли уже, судя по запаху, – лакомятся. Нет до нас им никакого дела, и нам до них так же. Сказал про них и позабыл.
Утки, кряквы в основном да чирки, реже, ещё какой-то не опознанной мной разновидности, туда-сюда летают ошалело. То вниз по Кеми, то вверх по ней. То над водой, то выше леса промелькнут. Как отовсюду будто гонят их, нигде им, бедным, не присесть – жалко.
Едва доносится: стреляют где-то.
– На уток нынче не охотишься? – спрашиваю.
– Охочусь, – говорит Гриша. – Когда время есть… Между застольем и похмелкой… Это ж не курица, вон выложил, а – утка.
– Я догадался… Курицу с уткой трудно спутать.
– Да, это точно, курица – не птица… Далеко не хожу: в огороде у меня лыва – прямо на ней и караулю… Спрячусь в коптильню и сижу, под куст или пень не маскируюсь… Уснул тут в ней, на табуреточке… Пил перед этим чуть не сутки… Кто я и где?! – когда проснулся-то… Место признал, потом – ружьё, после – себя уж еле-еле… Ружья бы не было, не знаю… Иди и спрашивай кого-нибудь, кто я такой, откуда взялся.
– Не тесно в ней?
– В коптильне? Тесно!.. Сидишь, как… в гузке вон у курицы… С моим-то ростом.
– А не боишься гриппа? – спрашиваю. – Птичьего.
– А чё мне грипп?… Только вари её подольше… Давай, – говорит Гриша, доставая из кармана рюкзака пол-литровую бутылку, – сначала самогонки… Магарыч – Екунька выставил… И как мы с ним не выпили, не знаю… Грипп-то он птичий же – не человечий.
Разлил Гриша по гранёным зелёного стекла стаканам – до полоски. «Ох», – думаю.
– Испугался?… Это – первый, – говорит Гриша. – Потом уж так – по половине.
Чокнулись мы.
– За Победу.
– За Победу. Выпили.
– Ох, ё-моё!.. И из чего ж он её гонит? – спрашиваю, отломив скоро корочку чёрного хлеба и занюхивая ею тут же. – Не из собачьего помёта?
– Не знаю, – говорит Гриша. – А мне дак кажется нормально.
Закусили.
Налил Гриша, как обещал, по полстакана.
– Давай ещё раз за Победу… Потом помедлим. Выпили.
– Во-о, – говорит Гриша. – То ли дело. И в голову пришёл праздник, а то всё как-то… чёрный будто понедельник.
Постелил он бушлат на жухлую сосновую хвою, нагретую солнцем, прилёг на него – на костёр смотрит. И говорит:
– Фронтовиков в Ялани не осталось… Плетиков, Белошапкин… Ну, дядя Гоша Енговатых. Тому уж тоже восемьдесят с лишним…
– Да, – говорю. – Так. Из Ялани только комсомольцев ушло на фронт семьдесят два человека, а вернулось из них двенадцать. И это только комсомольцев.
– Да, – говорит Гриша, рукой сметая с себя муравьев.
– А мужиков простых-то, беспартийных – кто их подсчитывал? – говорю.
– Ну, – говорит Гриша. – За мужиков простых… никем не считанных… родными только… сестрами, жёнами да матерями. – Дотянулся он до бутылки, разлил по стаканам. – Помянем… У меня два дядьки, один с двадцатого, другой с двадцать второго – совсем мальчишки… Иван и Митрофан Степановичи Фоминых… И где схоронены, не знаю. Знал бы, хоть съездил, мать просила, с могил земельки бы привёз… Из тех, несчитанных. Нашей, яланской, бы и им посыпал… Выпили.
– А у меня по матери, – говорю, – родных дядек трое и с отцовской стороны четверо, а уж двоюродных, троюродных… Как-то отец и мать пытались вспомнить…
– И что?
– Ну что… Столько уж времени… Да много. На одну деревню бы хватило – населили бы.
– Мать рассказывала, – говорит Гриша, оторвав от утиной тушки лапку и ею закусывая, – что в Лукьяновку и в Тихоновку по одному вернулось только… скоро они и сгинули, деревни эти.
– Их уж добили укрупнением.
– Кого?… Деревни-то?
– Деревни.
– Да-а… мужикам… как и деревням… досталось. К врагам добрее относились.
– Время такое было.
– Время – не беремя.
