Как волк за лето, Бог даст, выбегаюсь, штанам держаться станет не на чем. Теперь на улице – то в огороде, то в ограде, – больше в лесу, конечно, пребываю. Пользуюсь моментом, пока гнусу мало, не полетел ишшо комар нешшадно, когда без сетки или, на худой конец, без отпугивающей всевозможных живоедов мази в тайгу не сунешься, если ты не донор добровольный. Тут-то, в деревне, не дадут покою, скотину, бедную, до крови заедают. Слепень, по-ялански – слепец, появится, так тот особенно – куски из тела вырывает, как стервятник.
Мы уж привышны тутока, дак терпим. Как к неизбежному относишься – к смене, допустим, дня и ночи – так же. И спасаешься, чем можешь, – дымокуром или дёгтем.
Живём как-то. А непривычному – погибель.
И если сильный, краткосрочный дождь застигнет рядом с домом – мелкий, брызгун-то, не прогонит – в дом забегаю переждать; дождь прекратился, я из дому.
Были уже и ситные, были и ливневые, но без грозы – на грозу тепла у нас ещё не накопилось в атмосфере – стужа только что вот отступила.
По грозе соскучился, ловлю себя на мысли. Жду её – первую. Не я один, наверное…
Ты скажешь: ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила…
Мы тут от Фёдора Ивановича Тютчева, если иметь в виду естественный порядок, а не брать во внимание какие-то из ряда вон выходящие случаи, на месяц, минимум, опаздываем – живём себе, не торопимся. Так только можем написать: «Люблю грозу в начале лета…»
Хотя теперь всё перепуталось. От потепления глобального. Но и с этим не всё просто: всю зиму, от начала до конца, провёл в Ялани, а потепления не ощутил. Может, что глушь-то, так поэтому – пугать особенно тут некого им.
Разрушительных гроз в наших местах не бывает, так разве – где трубу кирпичную слегка покрошит, столб высокий по макушке крепко стукнет, в лесу сушину подпалит, рослую лиственницу от вершины до комля расщелит. Или предохранитель, оставив на какое-то время Ялань без электричества, в трансформаторе испортит. Больше-то этого не слышал, чтобы вредничала. Деревья валит – так то ветер, и без грозы случиться может.
Но однажды, помню, мне досталось, натерпелся тогда страху – и до сих пор ещё его не изжил: в лесу гроза меня теперь застанет – иду и трушу.
Был я тогда на Тые. Блеснил. Конец июля или самое начало августа. Весь день жарило и парило. Где-то с утра уже гремело. Всё надеялся, что пронесёт. Но и надо мной гроза под вечер разразилась. Скрыться было некуда и убежать от грозы было невозможно – от того места, где я находился, до дороги, где я спрятал мотоцикл, берегом, по тропе, четыре километра, а напрямую не пролезешь – в старицах увязнешь.
Чтобы хоть как-то спрятаться от ливня и меньше промокнуть, забежал я в яр и встал под большую, старую пихту, плотно плечом к ней привалившись. Грома и не было как будто. Молнии, в виде белого ворсистого шнура, с треском вспарывали воздух рядом, тут же волной озона обдавало. Ощущение не из приятных. А потом помню, как, не выпуская из руки спиннинга, полетел я с рюкзаком на спине под яр и ввалился, как парашютист с нераскрывшимся парашютом, ободрав руки и лицо, в густой тальник спружинил, благодаря чему о камни не ушибся, – так меня от пихты отшвырнуло.
После уже сидел на корточках под яром, прикрыв голову рюкзаком, пока туча грозовая вниз по Тые не скатилась.
Домой приехал поздно вечером, едва не к ночи. Природный свет ещё брезжил, а электрического не было на тот момент в Ялани – отрубило. И все тропинки были белыми. От града. Крупный выпал, долго таял.
Отец и мама встретили меня, встревоженные. Мама сказала: как видишь, тучи начинают собираться, мол, – на мотоцикл – и домой. А отец – вытряхнул он из моего промокшего насквозь и задубевшего рюкзака в эмалированный китайский таз с нарисованными на нём драконами добытую мною рыбу и стал её, перебирая своим толстым указательным пальцем, оценивать – ещё был зрячим. Оценил, пошёл к себе на веранду и буркнул на ходу: ну, дескать, стоило ли ноги маять из-за этого. Заурядно.
Про случившееся со мной на берегу родителям я тогда не сообщил. Потом уж только, год или два спустя, не помню точно, когда речь зашла о грозах, рассказал.
И знал же, что нельзя в грозу прятаться под высокими деревьями, но как ведь думаешь, пока не научило, что – с другим кем-то и может, но – с тобой, конечно, не случится. Счастье ещё – живой остался. Плечо, правда, долго ещё болело после, стесняло руку. Левую хоть – которой спиннинг не забрасывать. А пихту ливень затушил – сразу-то вспыхнула, как порох. Вспомнил сейчас, и нервно передёрнулся.
Заплатил натурой – литром спирта, который выменял в апреле ещё с дальним прицелом на такие нужды у Колотуя за валявшиеся у меня под навесом два колеса от мотоцикла с камерами и покрышками и раму-рога с бачком от бензопилы «Урал», – лесхозовскому трактористу – отказался он от денег, – вспахал тот мне огород. Вспахал плохо – был пьяный, лыка не вязал. Но трезвого сейчас не разыскать – доход у них в эту пору ежедневный, еженочный – бешеный. Раньше, в советские времена, уж после вспашки выпивали, за столом уже, за ужином – было обычно. Теперь такого нет порядка. Вывалил пластами глину – переживаю, – а чернозём спустил к ручью – следующей весной унесёт его в Куртюмку – сердце кровью обливается. Вот! – думаю. Хоть назад перетаскивай, на место. Даже хотел поколотить его – наймита непутнего. Открыл кабину – улыбается, чумазый. Не вывалился бы. Выехал из моего огорода, прясло чуть не завалив, поехал в соседский. Чем те, мои соседи, с ним расплачиваться станут, не знаю. Тоже, наверное, натурой – спиртом. Не моё уж это дело.
Вечером того же дня наехал он, пахарь, трактором на пустой уже домишко покойного дяди Пети Шадрина, как-то его не завалив, и уснул в задранном кверху передом тракторе, до того ли ещё уснул, как наехал. А кто трактор заглушил, не знаю. Солярка, может быть, закончилась, так и сам по себе заглох – ночью его уже не слышно было.
К Сергею Замятину, хфермеру местному, с просьбой вспахать или привезти что-нибудь, дрова или сено, почти никто не обращается. Дерёт помногу, выше глаз. И только деньгами. На оплату натурой, водкой или спиртом, не соглашается. Чужих, посторонних, не таких хапуг нахальных и бессовестных, ищут и находят – кто же сейчас откажется подзаработать. Жена у Сергея, Надя, Хфермерша, больно уж жадная до денег – требует. Так об этом говорят яланцы.
Приезжал на выходные дни Николай. Земля прогрелась и просохла – посадили с ним картошку. Сорок вёдер. Куда нам столько?… По привычке. Почти столько же, сколько высаживали и при маме. Но та и корову кормила картошкой. А нам кого ею кормить – червячка-проволочника да жука колорадского? Тот, говорят, на подходе, в соседней области уже орудует. Раньше всем этим не хотелось заниматься, а теперь отказаться от этого трудно – хоть и в последнем поколении, но всё равно ведь земледельцы, пусть и не пишем в автобиографиях, что из крестьян, из казаков – не пишем тоже. Хомо советикус, адрес: Советский Союз. Было такое.
