И вот они, его внучата-казачата, а мои отец и родной дядя, застреленный в пятидесятых годах – то ли в пятьдесят первом, то ли в пятьдесят втором, точно теперь и не припомню, – возле Ялани дезертиром, Николай и Павел Павловичи, тогда ещё «Николка» и «Павлуха», додумались как-то и пригвоздили «тараи» к половице, пока владелец их дремал на лавке. Проснулся тот, встал, пошёл было – и нос орлиный свой об пол расквасил, мало того, ещё и зубы вышиб – это передние, резцы-то.
А с теми, что во рту ещё оставались, но толку с которых всё равно никакого уже не было, стесняли только, так как вовсю шатались они в дёснах, «словно колья в оттаявшей глине», и усложняли Григорию Митрофановичу жизнь, он расправлялся вот каким «макаром».
Бесполезный и опостылевший ему хуже горькой редьки зуб обвязывал суровой ниткой, другой конец нитки крепил к дверной скобе, а сам садился посередь избы на табуретку – спиной к иконам, помолившись прежде «этим… Пантилимону с Антипой и Заступнице-то». Садился и забывал тут же, зачем сел, и засыпал, забываясь.
Тот, кому выпадала эта немилосердная участь, отворял, ни сном ни духом, со всего размаху тяжёлую дверь и вырывал с лёгкостью из приоткрытого в дрёме рта Григория Митрофановича надоевший ему «расхлябанный станочек».
Соскакивал старик, как ужаленный, с табуретки, размахивал, от пчёл как будто рьяно отбиваясь, руками, таращил красные, похожие на обмылки, спросонья глаза и честерил на чём свет стоит своего врачевателя, грозно суля, если уж не убить того, так покалечить. И если врачевателем оказывался гость, к тому же редкий, незнакомец, а не привычный ко всему тут домочадец, отступать гостю приходилось в великом перепуге и в несказанном изумлении, а после – ещё долго-долго обходить сей дом стороной.
С дедом же моим, и тоже по отцу, Павлом Григорьевичем, зубное дело иначе обстояло – тот муки зубовной не изведал. До Первой германской, в молодости, он гвозди зубами из досок вытаскивал, когда на спор, в задоре, а когда и по нужде – где инструмента вдруг необходимого не подвернулось. Зубами их, гвозди, и выпрямлял. А после, угодив два раза на фронте в газовую атаку «немцев-австрияков», лишился всех зубов до единого без боли и сразу – как семечки, их выплюнул. И ел с тех пор до самой смерти только тюрю, но силой при этом обладал недюжинной: «зубов ни штуки не имея», зажав край мешковины только дёснами, мог он поднять и пронести сколько-то – но тут уж, точно, думаю, что без нужды, а на спор – «куль с мукой, парень, полнёхонький».
Так мне рассказывал отец.
А у него, у моего отца, я и не знаю, болели ли когда зубы, нет ли, болело ли у него что-нибудь и когда-нибудь вообще, не ведаю. Не о душе тут речь, чужая-то – потёмки. «Чужая» тут – по поговорке. Выпивши, если и жаловался он на что-нибудь, бывало, так лишь на ноги. Простреленные они у него были на войне из немецкого пулемёта – давали о себе знать в определённую погоду, непогоду ли. Силы-то тоже был – дай Бог любому. Но не о силе речь тут – о зубах.
7
В каком состоянии находились зубы у моих предков по материнской линии, мне не известно, и по объективным обстоятельствам: ни дедушку и ни бабушку увидеть мне не довелось – задолго до моего рождения на «комсомольской» стройке бок о бочок и упокоились, в Игарке, за полярным кругом. Мама была там тоже, говорила: «Зубы у нас у всех цинга поела – есть ей, цинге, заразе, больше нечего там было».
8
Мои зубы мне о себе не напоминали до поры до времени. Не замечал их, как здоровье, когда им, здоровьем, что называется, не обижен. Заставил сам себя внимание своё привлечь к ним.
И у меня, как говорят в американском кино волевые хорошие парни, получилось.
Не мальчишкой уже. За малым, может быть, не мужиком ещё. Демобилизовавшись с флота Тихоокеанского, двадцати одного году, с душой на гюйсе и на лентах бескозырки, вернулся я домой в мае, когда медунки только расцветали, а у черёмухи ещё и листьев не было. Разлив. Распутица. В селе родном моём, в Ялани, малолюдно – и куда все подевались, непонятно, – уже после Пасхи.
День тёплый, в мае-то на редкость, ясный выдался – на всю жизнь перед глазами будто пропечатался – как клип назойливый, не переснять который, а обидно. Делать нам нечего – на рыбалку не подашься: вода высокая в реке, к берегу не подступишься, – бродим мы с другом, Володей Черемных, неприкаянно слоняемся по улицам пустынным, стреляем с рогаточек по выброшенным из домов за зиму лампочкам негодным да флакончикам разным, своё отслужившим, что из-под снега дружно вытаяли. Рогаточки у нас такие: тоненькие, сплетённые ради крепости и убойности вчетверо, резиночки на пальцах – на указательном и среднем – кто не знает про такие. Пульки делаем из проволоки – по-серьёзному – не из бумаги. Володя сам себе – отдельно – пассатижами. А я: от длинного мотка проволоки, который таскаем за собой, как боеприпасы, отламываю короткий кусок, сантиметра в два, но не меньше, ставлю его, как макаронину, на нижний коренной зуб, или жерновый, как по Далю-то, упираю в такой же, но верхний, резко сгибаю – и готово. Один длинный моток проволоки закончился – стреляли мы, как на передовой в противника, много, – нашли другой. Сколько тогда везде её валялось всякой, проволоки, теперь бичи всю подобрали. Упругая попалась.
Поставил я, как обычно, заготовочку на зуб, другим притиснул, а она возьми да и войди мне, не согнувшись, в оба: как будто ломом прободало голову мою навылет – так показалось. Стою – как не упал, опомнился не сразу вроде, – и рта разявить не могу – электросваркой будто запаяли. В висках – как по иголке.
Мычу, как глухонемой, маячу Володе – он, как я пульку начинаю мастерить, скривившись, отворачивается, ко мне тут повернулся, – прошу, дескать, кончай палить, а помоги-ка. Не понимает ничего, но – замечаю, что – напрягся: лицо моё его насторожило.
Ощерился я, как собака на медведя, большим пальцем на рот себе тычу и цежу сквозь сомкнутые поневоле зубы, как уж получается: мол, пулька тут-то вот и тут – попала в цель, как никогда.
Побелел, вижу, мой друг, будто вся кровь из него через пятки вытекла, оцепенел, словно не моя дурная голова перед ним, а – Медузы, страшная.
Сорвались галки стаей с поляны, взметнулись чёрным лоскутьём в голубое небо – загалдели. Сидит ворона на перилах клубного крыльца – осуждающе на них закаркала и – громко.
Привёл я Володю в чувство своим – не сознательным, скорее, а от шока болевого – смехом. Достал Володя, бледный сам, как лихорадка, из кармана складничок, лезвие выдвинул, протиснул мне его между нижними и верхними зубами и кое-как, вспотев от нервного накала, челюсти разомкнул мои.
Из одного зуба, верхнего, проволочка, пулька недоделанная, сама вышла, а из другого, нижнего, пришлось её вытаскивать. Ничем иным как – пассатижами. Как гвоздь из крепкого елового сучка.
И покрутились мы с Володей, покрутились же. Но изловчился всё же он.
Зато спокойно спать не мог потом Володя долго. Хоть, говорил, вставай и медовухой напивайся – не выводилась та у них.
А на моём вот сне никак не отразилось это.
