Сами не станем, всё равно кто-нибудь выкосит попутно – кто на телегу, кто в тракторную тележку – чтобы мягче ехать было.
Только подумаю об этом, сразу не по себе становится – вдруг почему-то – проснулся собственник во мне. Лицо кулацкого происхождения, недобиток.
Три дня назад сходил, не вытерпел, на тот и на другой – на наши покосы. Побыл там сколько-то. Недолго – как будто выгнало, как и из церкви иногда – бывает. И тут, в трудах, намолено – наверное: чтобы и сил хватило, и погода постояла. И я – чтобы закончить поскорее и заниматься лишь рыбалкой – от всех отдельно, очень страстно хорошей погоды у Бога просил. Кому-то – исполнялось, мне – не всегда. Грустно стало. До слёз.
Вспомнилось, как мы страдничали всей семьёй тут. Обедали – чем Бог послал: хлебом, молоком, мёдом, солёной щучиной, зелёным луком, варёными вкрутую яйцами и свежими или малосольными огурцами – только вспомнил, во рту вкусно сделалось. И – сыто – по памяти; и память насыщает. У костра, которым заведовал обычно отец, у дымокура. Отец, как конь, ел и отдыхал на покосе стоя. Мама ему: Коля, ты сядь – не стой, мол, над душой. Отмахивался только – говорил отец мало. Низко он не мог сидеть – болели ноги.
Прошло перед глазами – отдалось в сердце – чуть не бегом назад подался; но что – нигде не спрячешься от памяти – в молитве только.
Набрал по пути земляники-землянки в бидончик трёхлитровый алюминиевый. Купил у Нестеровых молока. Налил молоко в фаянсовую тарелку – до полоски, насыпал ягоды, поел – опять тоскливо стало – почему-то. Поделиться, может, не с кем, некого порадовать – поэтому, а оттого не так и вкусно показалось.
Буду, решил, косить. Отец бы так сказал: втемяшилось. Косить начну, а там – как выйдет. Оставлять и отступаться от покосов жалко – будто и жизнь на этом прекращается – как отнимается. Не предполагал даже, что стану так заботиться – до беспокойства. И ночь всю думал – всё об этом. Продаст Николай зимой или по весне сено, если ещё, Бог даст, накосим, разумеется. Найдутся желающие приобрести. Не все достаточно поставят – обычно кто-то и вовсе не управится – по немощи. На сто рядов всё передумал – ну, раз втемяшилось – отец же прав.
Вчера не пошёл – был понедельник – день не начинный. Сегодня вторник – собираюсь. Ладно, что скот туда ещё не бродит – овода боится, – а как пойдёт, всю траву потравит, и копны будет разбивать, пока не смечешь и не загородишь, – уже печалюсь. Как о Лутоне неродившемся.
Занялся с утра покосным инвентарём. Как и отец раньше – под навесом расположился. Как и он – низенькую табуретку из дома вынес. Сижу на ней возле чурки, с вбитой в неё наковаленкой – бабкой. И будто на себя гляжу со стороны – и вижу: и не я это будто, а – отец мой – там я, в сторонке, произношу вслух: «Отец». Емкое слово. Всё теснит. Во мне, и в воздухе. Не вздохнуть. Как утратил. Раскатистое. По душе – гром будто прокатился. Послал следом: «Мама». Странное слово. Как плотское. Молоком пахнет. Не пустилось. Сказал вслух иначе: «Мать». И это застряло. В гортани. Гортань для таких слов – проход узкий. И про себя подумал: «Матерь» – как о небе.
И о другом стал после думать – о чём-то. Над Яланью коршуны в белёсой выси вились – о них, может. Куриц у меня нет, так – не опасаюсь, что утащат. Делаю, починяю – нравится. И слова эти – тоже.
Прежде, конечно, разложил дымокур – для пожарной безопасности – в старом цинковом тазу. Чтобы пауты и слепни – комаров днём, в самое пекло, нет в ограде, не летают, где-то в тени от солнца прячутся, жар, как и я, наверное, не любят – заниматься делом не мешали. То ж не дадут, настырные, покою. Китайцы тут поселятся, всех изведут. Без комаров – хотя бы птицам – будет скучно. И птиц, конечно, поубавят.
Предположение.
Не будет этого, уверен. Стена китайская пределы обозначила им.
Слепни – серые и цветные. Пауты – чаще бурые. Но несколько и зелёных уже видел – крутились тут, вокруг меня, жужжали – крови во мне намеревались поубавить – нужна она им – для чего-то. Дал бы, не жалко, если бы больно не кусались, – не ласковые. Сено, значит, так в шутку говорят, зелёным будет, раз пауты зелёные летают. Хорошо бы. Примета. Подлетят, дым почувствуют и – прочь – дышать им, дымом, не любят – наверное; а мне дым так – и вспомнишь что-то, обоняя.
Выстругав из сухих еловых сучьев, ещё отцом когда-то заготовленных для этой цели, вставил в грабли выпавшие зубья, заменил в них сломанные, заострил деревянные двурогие и трёхрогие вилы, насадил заново рассохшиеся за год литовки – свою и Николаеву. Срезал их, хоть и не люблю это делать, себя принудил, стиснув зубы, – потому что не переношу производимый при этом звук, так же, как от царапания гвоздём по пенопласту или по стеклу – передёргивает. Как Николая – когда рядом с ним тряпицу раздирают или по доске мелом скрябают – нервничает; вот натерпелся в школе-то, наверное, ещё ж и после – в институте, как и закончил только, бедолага. Лучше бы было их отбить, но не умею, могу испортить – гармошкой сделать полотно, самое жало, и укоси-ка потом ими. Проверил, срезанные уже, на траве в огороде – весь его обкосил. За три приёма. Трава тут хоть и дурнина, но нагрёбистая. Другого нет, пойдёт и это, пусть на подстилку – вспомнил, за мамой это повторяю – так она про накошенное в нашем огороде сено говорила. С меня ростом, а где пучка, дягиль и конёвник – и выше. Лежит она – кошенина – на глазах блёкнет. От дома видно – издали: уже пожухла. Сутки помлеет, погода не испортится, и поверну, а завтра к вечерууж и грести надо будет – так, хоть и ветра нет, на солнце только сушит. Копны три тут ставим. Так обычно. В две не стаскаешь, не уложишь. А, Бог даст, погода позволит, соберу – куда его потом девать? Не знаю. Продадим – может. Отдадим – лучше. Возьмёт всякий, у кого к исходу зимы нечем окажется кормить скотину, – или закончится оно, сено, из леса ли ещё не вывезено, не на чем – бывает. Не мне заботиться, а Николаю. И пока рано.
Похоронили днём Марью Григорьевну Охлопьеву – жила в Ялани.
На кладбище глухо – чем только не заросло. Птицы кричат – гвалт, от них – шумно. Не от людей. Кислица и малина созрела – рясно, красно и малиново – красиво; белоголовником, как мёдом, пахнет – до головной боли. Бродил Данила Коланж по кладбищу, собирал ягоду и, отмахивая от лица сетку, запихивал её, ягоду, в рот полными пригоршнями – ел аппетитно, измазался; щёки и без того розовые, а тут – как нарумянился. Винокур сказал ему, крикнул, что нельзя есть с могил ягоду – умрёшь, дескать. Можно, мол, отозвался не сразу Данила, но почему, не объяснил – телефон у него зазвонил, на разговор с кем-то отвлёкся – долго беседовал – пока земля на кладбище ещё на один холмик не измялась, не сгорбилась ли.
И Винокур – уже подвыпивший – тот говорил со всеми и без умолку, и не очурывал его никто – так было жарко.
Соседей моих, Виктора и Раи, на кладбище и на поминках после не было – заняты сбором ягод и грибов, возят в город на базар, продают – живут сейчас этим. Всех я оглядел – и их отсутствие заметил.
Крышку гроба не открывали. Возле дома приподняли – запах вокруг сильный стал распространяться, нехороший- закрыли тут же, не несли отдельно крышку. Заколотили там уже – на кладбище – птиц испугали: одни притихли, другие улетели – наблюдал я. Со своим домом простилась из-под крышки. И из-под век: видела – взгляд у неё, когда-то Марьи Григорьевны, а теперь, наверное, просто Марии, был острый, им – как дырявила людей, колола; да и на дом-то – за жизнь насмотрелась, нынче глядит уж на иное – как там, что там, кто там?
