– Хэ… вон оно чё… вон оно как… хэ… ишь, чё!
– Ага, сходил бы и напакостил.
– У-у… А как она? – спросил Семён. – Есть в ней градус какой? Или так себе, пустая?
– В ком? – не понял Костя.
– Да в бражке Марфиной.
– А-а, е-е-есть.
– Не врёшь?!
– Ещё какой.
– А я вечер, тайком от Марфы… она спит, а я… отведал – чё-то ничё, мне показалось, не ударило.
– Ну-у, что ты, парень, е-е-есть, конечно.
– Да-а?
– Толковая брага. Шею стал чувствовать, то голова-то – как на костыле. А утром… думал, конец совсем уж – хошь, чтоб не ждать, дак удавись. И, как на грех, нигде ни капли… и без греха-то – никогда… Со всех бутылок слил одёнки, а там кого – с напёрсток разве, да и то выдохлось… Одна башка: шагнул туда – мозги на ту вроде сторону, шагнул сюда – они на эту… как шевяк в проруби, ara. A тут ещё и Мань-ка – ночью задницу грелкой оттаивала, всё и мёрзнет пошто-то, а грелку на пол возле кровати, как согрелась, бросила. Попить поднялся – и остолбенел: ну, думаю, в похмелье-мать, откуда жаба в моём доме? Снова, ли чё ли, мысль такая, в болоте где заночевал? Аж замутило… а тут – ни капли! Но. Можешь представить или нет?
– Хэ.
– Брага толковая, чё надо.
По всему видно, приятно было для Семёна слышать эту похвалу Марфиной бражке, к тому ж ещё от знатока такого.
– Славная, – продолжал тем временем знаток. – Умет варить, ничё не скажешь. Дак а пошто не медовуха? Ты же её готовил вроде к Марфиному дню рождения.
– Хо-о, вспомнил поп Пасху!.. С тобой же ведь всё помаленечку и пробовали. Марфа хватилась, а там одна уж почти гуща. Ну, было ж рёву, мать честная. Сама взялась варить, а рам-то путних нет – ещё тогда пустил все в дело. Давай за бражку приниматься… Та, что ты пил… А жбан – в амбар. Ключ от замка – куда, и хрен бы знал… Дак нет ведь, баба глупая. Я ж, один чёрт… плаху откинул в потолке – и там. А ключ дала по-честному, дак, может быть, и не полез… Ведь так?
– Да, – подытожил Костя разговор. – Тут уж закон, что против нашего ума ихний разум жидковат. У них и разум ли? Так, пшик.
Спустившись с горы, побежал Гнедко живее. Колоколец заливался, рассказывая что-то Гнедку, а тот ушами лишь отмахивался: не верил болтовне колокольца. Из-под колёс телеги и копыт коня вылетали комья грязи.
– Тише ты, холера! – стал очурывать его Семён. – А то всю рожу залепило.
Перед Куртюмкой, косясь на возницу, Гнедко остановился.
– Давай, давай! – начали подгонять его оба седока. Конь нехотя побрёл. Семён и Костя приподняли ноги, остерегаясь воды, скрывшей ступицы.
– Куртюмка-то, ты посмотри-ка на неё! Чё только и взялось откуда! Так и напиться места не найдёшь, а тут вон… Тепло бы было, хошь купайся.
– Да не Куртюмка, а – Ислень.
– А где дорога, там чё, а! – сплошное море.
– Там и в сухое-то лето… А ничего она… долбанула. Молодец Марфа. Не Марфа, а… прямо… Манька моя варит, варит, варит, варит, а всё как-то… не бражка у неё, а… дуешь, дуешь – брюхо вон, как у Гнедка, а в голове, как… прямо… но, зато во рту наутро – как медведь ночевал. Тебе чё, так и ничего?
– Чу-увствую… Да я кого выпил-то – стакан.
В гору они соскочили с телеги и быстрым шагом, поспешая за Гнедком, пошли следом. На горе снова сели.
В Ялани шумно бродили стосковавшиеся по солнцу и ясному небу люди, толпились без дела возле магазина. Мальчишки, прощаясь с теплом, катали по лужам самокаты, гудели, подражая тракторам и машинам. Девчонки лепили из грязи «пирожки» и «продавали» их пробегавшим мимо мальчишкам. Десятка три мужиков собралось на Пятачке обсудить произошедшие за время долгого ненастья изменения во внешней и внутренней политике Ялани и мира.
Проезжая Пятачок, Семён и Костя поприветствовали «заседателей», с которыми расстались только час назад, не более.
– Вы это куда?! – поинтересовались с Пятачка.
– На Кудыкину гору! – ответил Костя.
– Костю Марья из дому выгнала, а Семён повёз его на Козий Пуп, чтобы на Катьке-дурочке сосватать! Ха-ха-ха!!
– Мне с Манькой сил нет поиграть, а с Катькой – с той и вовсе – лом согнёшь, но не подымишь.
– Ха-ха-ха!! – радуются на Пятачке. – Чё, фельдфебель не фурычит?!
– Отфурычил! Сколько ж можно над ём измываться! – сообщает Костя. – Манька говорит: чё здря мёртвого таскашь, отрублю его к холере да свиньям брошу, всё кака да польза будет!
– Ха-ха-ха!! – ещё больше радуются на Пятачке. – Ох-хо-хоИ – погода-то наладилась.
Миновали Пятачок, почту проехали.
– Семён, у магазина тормозни, – просит заранее Костя.
– Курево взять? – спрашивает Семён.
– Курева хватит… белую возьмём.
– Костя! – вскидывается Семён. – Ни копейки, честно слово. Марфа утром все карманы вывернула.
– Да есть. Не надо.
– Но?! А поросята?
– Поросята – поросятами, а беленькая – та сама по себе. За дурака-то не считай: я прокурору своему сказал, что поросята нынче по тридцатнику.
– Дак так и есть. Чё, разве меньше?
– За двадцать пять у Гринчучихи сторговался… Правда, малюсенькие, как бобы.
– Чё, преждевременные, чё ли?
– Хрен бы знал… А мне-то – чёрт с ём.
– Ух, ты-ы! – пришёл в восторг Семён от Костиной изобретательности.
– И чё, поверила?
– А с кем ты едешь и куда?… Ты подожди, а я моментом.
Костя не по-литературному, а по-своему поздоровался с толпившимися на крыльце и около крыльца женщинами и под их тычки и «величания» протиснулся в магазин.
Семён подъехал к телеграфному столбу, слез с телеги и стал проверять упряжь, хлопая Гнедка по бокам и выдирая из его гривы и хвоста репей.
– Конь. Смешное, парень, дело – ко-о-нь. Ты вот – конь, а я вот – человек. Один – человек, но тут всё ясно, другой – собака, третий – бык, а ты вот, парень, конь. Смешно-о-ое дело.
Гнедко заржал. Семён продолжил:
– Да, парень, вот тебе и «и-гы-гы». И – ржёшь – вот тоже. Посмотрел бы я на тебя, если бы голова у тебя была человечья, ноги собачьи, рога бычьи, а хвост – тот бы… ну, хошь свинячий. А-а, нравится? Не нравится. Кому же станет по душе, когда в тебе не от тебя всё. То-то… Сытый ты, брат. Сытый. Жрёшь много – не по способностям, а вкалывашь мало – не по возможностям. Чего косишься? Чё, не правда? Ишь, какой гладенький, ишь, какой справненький. Эвон чё, а, эвон чё. Шерсть-то… Шерсть бы тебе овечью. А-а. Ну, чё, ответь, ты, парень, делашь? Воду – ту разве что с Аркашкой привезёте Плетикову. Смотри-ка, тяжесь там кака. Не пашут же на тебе, не боронят… Ох, и сы-ытай, ох, и спра-авный. Ну-ну. А рот тебе бы… рот тебе бы…
