«Если будешь относить к своей стране так же ревностно, как к Мари», – слова, которые никогда не произносил давно умерший король Ладлера, засияли в мыслях как путеводная звезда, давая ответ на многие вопросы, пресекая все попытки мечущегося сердца потянуть правителя за собой. Он не запомнил наизусть ни одной молитвы, прочтённой за дни одиночества в монастыре, и сейчас слова, обращённые к Богу, шли от самого его сердца нестройным, спутанным рядом. Всё, о чём просил он в эти минуты уединённого общения со всевидящими небесами – свобода. Свобода для своего народа, для своей страны, всё величие и отчаянную беспомощность которой он ощутил лишь сейчас. Как много требовал от Вильгельма его нынешний титул, раньше не приходило ему в голову в полной мере, и теперь это понимание давило неподъёмным грузом на замирающее в исступлении сердце, с трудом преодолевающее каждое своё сокращение под тяжестью проснувшейся совести.
Он опустил лицо к озябшим рукам, сжимающим в судорожном порыве откровения пожелтевшую, покрытую инеем траву. Губы ещё шептали сами собой слова молитвы, а в мыслях уже прояснялась картина действий, которых требовало от него сложившееся положение вещей. Не рисковать, идти вперёд, доверившись велению судьбы, доказывать своё право на престол и верить в то, что его беглянка выстоит в неравной борьбе с обнажившей клыки властью и, возможно, даже принесёт ему долгожданную победу.
* * *
Монахиня осторожно поправила барбет, одёрнула подол длинного платья и чуть подтянула пояс, затем отошла на несколько шагов назад и быстрым взглядом окинула девушку, отрешённо взирающую на утреннюю дымку за узким стрельчатым окном.
Глухой ночью, когда в ворота монастыря святой Агнессы постучала одинокая путница, послушницы не спали. С самого вечера в стенах обители не смолкали молитвы, женщины взывали к Богу, прося лишь того, чтобы всё было устроено по воле Его и надеясь, что судьба страны не примет нового скорбного поворота, повернувшись лицом к незаконному претенденту на трон. Настоятельница приняла девушку, чудом добравшуюся через дикий лес до монастыря невредимой, без промедлений. Она готова была поверить, что неожиданная гостья была никем иным, как провидением Божьим, когда та заговорила об истинном наследнике. Но когда Мари извлекла на свет из-под тёплой накидки гербовое кольцо королевской семьи, пожилая настоятельница в трепетном благоговении поднялась на ноги и, не отводя глаз от реликвии, подошла почти вплотную к дрожащей не то от холода, не то от волнения девушке, взяла её за руки, сжимая в тонких пальца тяжёлый золотой перстень с каменной печаткой и взглянула в карие глаза гостьи с нескрываемой надеждой и уверенностью.
– Сам Господь послал нам ангела во избавление от гнёта беззакония, – произнесла женщина, крепче сжимая её руки. – Наши молитвы услышаны.
Мари пыталась сказать что-то в нелепое оправдание, которое казалось ей необходимым, но никто уже не слушал. Её быстро обогрели и накормили, приводя в чувства после почти бессонной ночи и пугающей дороги в одиночестве, затем девушку переодели в монашеское платье. Настоятельница вошла в комнату как раз, когда молодая послушница закончила поправлять одежду на задумчивой гостье. Она улыбнулась, с материнской любовью оглядев её, и рассказала, что вскоре за ней и ещё двумя монахинями придут стражники, что их отведут в собор Сантерры, где настоятельница с сопровождающими, должна будет наблюдать за коронацией маркиза, заявившего о своих притязаниях на престол. Одной из сопровождающих должна была стать Мари. На все её опасения, относительно того, что Болдер может узнать свою сбежавшую невесту, матушка Катарина качала головой и говорила, что Господь не оставит их. И раз уж он послал такое долгожданное чудо в её лице, то поможет и свершить необходимое для избранного Им пути.
Через час после рассвета шестеро стражников вошли под крышу обители. Спустя ещё пару минут, девять человек покинули монастырь.
Мари шагала за настоятельницей, спрятав руки в широкие рукава платья и не отрывая взгляда от тёмного подола юбки женщины, чинно идущей перед ней. Мысли уже не путались – все лишние покинули её голову, отметённые твёрдой верой в слова старушки, перекрестившей её перед самыми дверями святой обители. Те размышления, что остались, плыли стройной цепью в кристально чистом сознании. По коже блуждало странное ощущение покалывающего мороза, идущего от самого сердца, пронизанного непривычным пониманием собственной значимости, не дающей права на гордость, но требующей отдать все свои силы, все чувства, все надежды за право иметь эту значимость и исполнить своё предназначение. Мари с необъяснимой горечью принимала колкое смирение с мыслью, что она готова умереть за Вильгельма. Не как за мужчину, хотя она и была бы больше рада отдать свою жизнь за любовь, подобно героиням сказочных мотивов, но как за правителя, за короля, за спасителя для своей страны.
В памяти обрывками воспоминаний всплывали тусклые образы её родного дома, лица матери, старого учителя, но всё меркло перед ощущением невместимой громадности страны, в которой родилась и жила нелюдимая целительница. Неисчислимого множества людей, каждый из которых имел душу и сердце, наполненное чувствами. Что одна жизнь против тысяч? Песчинка в пустынном поле – не сыщешь, коли ветер понесёт её над сухой травой, не станешь оплакивать такую потерю, зачерпнув пригоршни земли под ногами. Для вечности и бескрайних просторов земных одна жизнь не значит ничего, но если жизнь эта будет отдана не напрасно, то один лишь поступок её обладателя может войти в века. Быть может и без славы, ведь мёртвых слава не волнует, но великими последствиями, которые будут расти и расти, как снежный ком, зародившись на одном лишь крохотном шаге, совершённом в благоговейном ужасе и трепетном восторге перед открывшимися глубинами незримых тайн времени. Пусть даже в масштабах всего света, даримого солнцем бренной земле, и этот ком покажется не более чем соринкой, носимой каждым порывом ветров-столетий, но для тысяч и тысяч песчинок, имеющих бессмертные души, эта соринка будет необозримой чередой свершений и чудес.
С этими мыслями Мари садилась в экипаж, сопровождаемый вооруженными всадниками, с ними она глядела на пейзажи продрогшего утреннего пригорода Сантерры и с ними же ступала на серую брусчатку главной площади, шагая к величественному храму, пронзающему чёрными крестами рассеивающийся туман. Размышления её прервались, лишь когда тяжёлое эхо шагов прокатилась по стенам собора, в который вошла вся процессия женского монастыря, и девушка осмелилась наконец оторвать взгляд от подола платья настоятельницы. Подняв глаза, она замерла, в немом восторге воззрившись на пронизанные светом поднимающегося над городом солнца витражи огромных окон, выстроившихся разноцветным рядом вдоль стен громадной церкви. Преломлённый утренний свет красивыми бликами ложился на белоснежные колонны, и в этом простом великолепии терялось всё богатое убранство храма, вся его вдумчивая высота, все многочисленные лица находящихся в нём людей. Мари готова была смотреть на открывшееся ей чудо вечно, но покрывшую былые размышления туманную пелену мгновенно разогнал громкий голос глашатая, объявившего о появлении в просторном зале его светлости.
Девушка опомнилась, взглянула в секундной растерянности на лицо настоятельницы и тут же, вспомнив все разговоры прошедшей ночи, склонилась в глубоком поклоне, стоя во втором ряду встречающих маркиза важных особ. Она не видела, как усталый и раздражённый мужчина чинно прошествовал вдоль рядов людей, преклонивших перед ним колени в немом и трусливом подчинении. Не видела и была счастлива не быть замеченной своим несостоявшимся женихом. Образ его и без лишнего напоминания стоял перед глазами девушки в самой надменной своей ипостаси, рождая ещё большую уверенность в необходимости следующего шага. Она была готова в любой момент по знаку настоятельницы поднять голову и предстать перед толпой, смело заявив о своих планах нарушить ход коронации, нужно было лишь дождаться важных гостей, над которыми не был властен страх перед гневом маркиза. Но что-то пошло не так, или монахини ошиблись в своих выводах. Они сочли, что коронация начнётся ранним утром, а сейчас в храме не присутствовали ожидаемые ими гости – послы Кавальтеры и Сэфпейса.
