Синьор граф ничего не ответил брату, но чело его омрачилось, как небо перед грозой.
Вот, наконец, наступил день родин.
Мона Лючия принесла красивого и здорового младенца, у которого в самый день его рождения были светлые волосики.
На беду, у того конюха, про которого говорил синьор Микеле, также были светлые волосы, а у синьора Гвидо они были темными.
Кормилица обмыла младенца и показала его господину графу с таковыми словами:
— Гляньте, милостивый синьор, как он хорош! Не правда ли — настоящий ангел?
А на беду, того несчастного конюха, на коего наговаривал синьор Микеле, звали как раз Анджело, то есть ангел.
Его сиятельство взглянул на ребенка — и еще больше помрачнел.
— Ты не верил мне, — сказал ему младший брат, — поверишь ли ты своим глазам?
Ничего не сказал синьор граф.
Он отправился на конюшню, велел слугам схватить молодого конюха и утопить его в бочке с уксусом.
Конюх молил о пощаде — но граф только скрипел зубами.
Расправившись с конюхом, он снова отправился в покои своей жены.
Мона Лючия лежала в постели, приложив к груди своего младенца. Лицо ее сияло от счастья, как лик Пресветлой Богородицы.
— Собирайся! — приказал ей синьор Гвидо.
— Куда? — удивленно спросила мона Лючия.
— В дальний путь! В самый дальний путь, который может совершить человек!
— Но я еще слишком слаба для путешествий. Ты же знаешь, дорогой, что я только недавно родила тебе наследника.
— Лучше бы ты родила оборотня или василиска! — в гневе ответил ей господин граф.
— Чем я прогневила тебя?
— Тебе ли не знать!
— Но я не знаю, в чем я перед тобой виновата!
— Слышал я, что вероломство — имя женщин. Слышал да не слушал. Довольно лжи. Собирайся в дорогу!
Мона Лючия была скромная и послушная жена. Обливаясь слезами, она позволила служанкам обрядить себя в дорожное платье. Взяв на руки младенца, она вышла из своих покоев.
Граф препроводил ее в церковь Святого Захарии и вместе с нею спустился в церковное подземелье.
— Ты говорил, что меня ждет дальний путь, — проговорила мона Лючия, когда они спустились в церковный подвал. — Отчего же ты привел меня в это темное место?
— Оттого, что тебе и твоему отродью предстоит путь в ад.
— Чем я провинилась перед тобой? — воскликнула несчастная графиня. — Чем я тебе не угодила?
— Видать, кое-кому ты угождала более, чем мне!
Граф втолкнул ее вместе с младенцем в каменный закуток и начал закладывать вход камнями.
— Пощади меня, муж мой перед Богом! — умоляла его графиня, заливаясь слезами. — Истинно говорю — ни в чем я перед тобой не виновата! Ни в чем не виновата я перед Богом!
— Не упоминай имя Божье своими лживыми устами, не отягощай вину свою ложью!
— Тогда, если тебе угодно лишить меня жизни, пощади хотя бы это невинное дитя, свою собственную кровь!
Госпожа графиня подняла свое дитя, протянула его к мужу. Ребенок заулыбался и протянул к отцу ручонки. Но безжалостный граф отшатнулся от него, как черт от ладана, и проговорил:
— Не показывай мне плод своего греха! Не говори об этом отродье, о сыне позора и измены! Я не хочу видеть, не хочу слышать его! Он для меня уже мертв!
— Я была верна тебе, и ребенок — твой собственный сын, истинно тебе говорю!
— Не произноси своими греховными устами слово «истина», ибо тебе неведомо, что это такое!
— Ты не веришь мне, своей супруге перед людьми и Богом, но веришь злым клеветникам и обманщикам, которые безо всякой вины очернили меня, опозорили мое доброе имя… — проговорила госпожа графиня прежалостливым голосом. Но ее супруга сии слова лишь еще больше разозлили.
— Не тебе говорить об обмане! Мне ведомо, как ты обманывала меня с распутным конюхом! Он уже поплатился за свою гнусную измену! Он уже в аду, и черти варят его в котле с кипящей смолой!
— Как? Ты убил несчастного Анджело за мнимую вину? Анджело, который служил тебе верой и правдой?
— Вот теперь ты открыла свое истинное лицо! Жалость твоя к мерзкому конюху выдает тебя с головой! — И господин граф положил последние камни, заживо замуровав свою несчастную жену с маленьким ребенком.
Еще какое-то время из-за каменной стены доносились детский плач и причитания несчастной матери.
Закончив закладывать стену, граф опустился на каменный пол и застыл, как мраморное изваяние. На лице его было выражение скорби и страдания.
Так просидел он долгое время, прислушиваясь к доносящимся из-за стены горестным звукам.
Час проходил за часом, а из-за стены все еще доносились едва слышные стенания несчастной графини, и ее безжалостный супруг жадно слушал их, как будто черпал силы в невыносимых страданиях своей жены.
Наконец все стихло.
Тогда господин граф вынул из ножен свой кинжал и закололся. Должно быть, он не выдержал угрызений совести или был сокрушен мыслью, что сам, своими руками, погубил собственное дитя.
Мне следует пояснить, откуда мне ведомо, что произошло в тот прегорький день в подземелье церкви Святого Захарии, откуда мне ведомо, что говорили и что делали в том подземелье господин граф и его несчастная жена.
Надобно сказать, что я ничуть не верил в вину моны Лючии и прегорько сожалел о ее судьбе. Посему, когда господин граф повел ее вместе с невинным младенцем в церковное подземелье, я тайно пробрался туда вслед за господами и спрятался в соседнем коридоре, дабы спасти госпожу графиню и ее дитя, коли к тому представится хотя бы малая возможность.
Оттуда, из своего тайного укрытия, я видел и слышал жалостные мольбы госпожи и суровые слова ее мужа.
Сердце мое разрывалось от жалости к страданиям несчастной женщины и невинного младенца, но я ничего не мог поделать, не мог пойти против воли своего господина.
Когда господин граф замуровал несчастную, я надеялся, что он тут же уйдет и я смогу спасти графиню и младенца. Но граф оставался возле стены, и я по-прежнему был бессилен что-либо предпринять. Мне оставалось только ждать.
Когда же безжалостный граф лишил себя жизни, я наконец выбрался из своего тайника и поспешил к стене, чтобы как можно скорее вызволить из каменного мешка несчастную мону Лючию с ее ребенком.
