А вот оружие – совсем другое дело. Оружия они боятся без всяких слов. К тому же то, что патронов в нем нет, на стволе нагана не написано. Наган был тяжелый, неприятно пах смазочным маслом, и у Тани дрожали пальцы, когда она достала его. К счастью, Васька был так пьян, что совсем этого не заметил.
Но ствол нагана, тяжело упершийся под подбородок, хорошо прочувствовал, а потому мгновенно стал шелковым и даже заскулил:
– Пусти, пусти, пусти… – чем вызвал у Тани страшную волну тошноты, и она еле удержалась от того, чтобы не съездить его наганом по морде.
– Я тебя, суку, с радостью пристрелю, если не ответишь на парочку моих вопросов.
– Чего? – заморгал пьяный Васька Черняк.
– Отвечать, говорю, будешь! – зло выкрикнула Таня.
– За что отвечать? – перепугался Васька и как-то по-дурацки добавил: – Бить по башке будете, тетенька?
– Нету у тебя никакой башки, – с удовольствием сказала Таня, – этот нарост, что у тебя на плечах, второй задницей называется. А по заднице бить тебя уже бесполезно.
– Гы… – пьяно рыгнул Васька Черняк, не поняв ни единого слова из того, что она сказала. Но наган ему явно мешал, и он завыл снова, с расстановкой:
– Ствол, тетенька, отпусти, пусти!.. Горло давит…
– Я тебе еще не так горло сдавлю, – пообещала Таня, и зло потребовала: – Мертвого младенца ты в лавку еврея Кацмана подбросил? Отвечать!
– Откуда ты знаешь? – перепугался Васька.
– Ты сделал? Отвечать! – Таня снова ткнула его в горло наганом для пущей острастки. Неизвестно, что подумал Васька, но он вдруг завопил:
– Я не хотел! Вот те крест, не хотел! Оно само как-то вышло!
– Как это так само вышло? – усмехнулась Таня. – Не бывает, чтобы само! Говори!
– Так это… Оно так… Денег я был ему должен…
– Ну денег… И что?
– Так Кацман сказал, что в тюрьму меня упечет! А я не хотел в тюрьму! А платить было нечем. А в тюрьму не хотел…
– И что ты сделал тогда? – вспомнив обо всех людях, убитых во время еврейского погрома, Таня почувствовала такую волну отвращения, что еле сдержала себя в руках. Ей страшно хотелось пристрелить гада. И она даже обрадовалась, что благоразумно вынула из нагана патроны.
– Ну… Это… Корзину под лестницу лавки засунул, – нехотя признался Васька Черняк, – думал, про корзину скажу, и Кацману не до меня будет. В полицию его заметут. Я ведь не думал, что такое будет. Вот тебе крест, я не хотел.
– Ладно, – Таня тяжело вздохнула, – корзину с мертвым младенцем где добыл? Кто дал?
– Так никто не давал… Сам нашел… Случайно… Проснулся, а там… это…
– Место! Место, где ты корзину нашел!
– Так уже и не помню…
– Нет, так дело у нас не пойдет, – Таня снова ткнула его наганом, – придется вспомнить. Мне место важно.
– Не знаю я, вот те крест… Сказать словами не могу…
– А показать можешь? – сообразила Таня.
– Показать могу! – обрадовался Васька. – Это недалеко отсюда.
– Тогда веди, – Таня убрала наган и сунула его в карман, – и помни, что я за тобой слежу. Стреляю я метко, а обойма у меня полная.
Васька даже протрезвел от страха и довольно быстро пошел вперед. Любой другой бы заинтересовался тем, кто такая Таня и почему она так интересуется страшной находкой. Но мозги Васьки были полностью атрофированы от количества выпитого спиртного, и он просто шагал вперед, надеясь, что избавится от страха, который вдруг темной мохнатой лапой сжал его сердце.
Вскоре Таня ощутила острую разлитую в воздухе вонь и быстро сообразила, куда он ее ведет. А еще через время различила сгрудившиеся возле самодельных костров настороженные темные тени.
Таня прекрасно знала, что такое свалка за Привозом, и избегала заходить туда, ведь обитатели свалки, жители этого своеобразного привозного дна, не имели ничего общего с криминальным миром.
Эти полуживотные-полулюди, опустившиеся на самое крайнее социальное дно, жили по своим собственным, особым законам. И если вор из криминального мира, член уличной банды, еще мог рассчитывать на то, что его не тронут другие уголовники, то в пределах свалки никакой безопасности не было. Эти существа не имели ни правил, ни понятий, ни законов. И Таня, понимая, что они вошли в границы свалки, вдруг ощутила липкий, пронзающий страх, похожий на острую ледяную иглу, вонзившуюся прямиком в ее сердце.
Ей было страшно, но показывать этот страх она не могла. Как и в случае с дикими животными, к примеру, со злой собакой, страх делал уязвимой.
– Ты здесь живешь? – спросила Таня, сурово сдвинув брови и придав голосу твердости, чтобы не показать, как ей страшно.
– Иногда ночую, – ответил Васька.
Они поравнялись с костром, от которого шла страшная вонь. Таня разглядела, что на огромной закопченной сковородке жарились большие прогорклые куски какого-то желтоватого сала. Ей вдруг подумалось, что это собачье сало, и жуткий приступ тошноты подступил прямо к глазам. Таня старалась не смотреть ни на страшную сковородку, ни на жуткие, расплывшиеся в темноте лица тех, кто склонился над этим костром.
Но костер они быстро миновали. Васька пропетлял мимо сгрудившихся по краю свалки подвод и вывел ее к большой горе гниющих овощей.
– Вот тут, – рукой Васька ткнул в овощные отходы, – только тогда кучка маленькая была. Совсем не навалено было…
– А где корзина стояла? – уточнила Таня.
– Вот тут, – Черняк обогнул гору и ткнул в землю дырявым носком ботинка.
– Кто-то видел, что ты нашел? – уточнила Таня.
– Ни одна живая душа не видела! – тяжело выдохнул Васька.
– Так, ты нашел корзину. Заглянул внутрь. А дальше что?
– А дальше я вспомнил, шо Кацман рыщет меня по всему городу. Ну и придумал, – нехотя признался Васька.
– И страшно тебе не было? Противно не было? – для себя поинтересовалась Таня.
– А чего бояться-то? – Васька пожал плечами. – Он же мертвый.
Большего падения нельзя было даже вообразить. Таню так скрутило от почти физического отвращения, что она развернулась и медленно пошла вдоль горы отбросов, стараясь не сильно вдыхать воздух. Васька плелся за нею следом.
– Ой… – вдруг произнес он с совершенно не свойственными ему нотами, – ой… оно…
– Что оно? – быстро обернулась Таня.
Черняк показывал на кучу гниющих капустных обрезков, под которыми явно вырисовывался твердый предмет.
– Оно, это… раньше тут не было!
Таня подошла ближе, нагнулась, разворотила гниющие капустные листы носком ботинка, чиркнула спичкой. Тусклое пламя что-то осветило – и она разглядела белую человеческую ногу.
