– Именно так, – кивнул я. – Думаю, если заказчики готовы довольно щедро по местным меркам платить за одну только информацию, то за наводку на реальную картину они уж точно не поскупятся.
– Это ты дело говоришь, – одобрил Угрюмый. – Лишь бы для них этот Маньковский в новинку был…
Моя идея явно понравилась Угрюмому и привела его в хорошее настроение. До конца ужина он улыбался, шутил и вслух мечтал о том, как будет жить на Крите. Специально выяснял, что недвижимость там недорогая, за сто кусков можно купить приличную виллу. Часть денег он думал вложить в дело, но пока не знал, в какое.
– А еще я яхту хочу, – признался он с томным вздохом. – Хоть маленькую, метров восемь. Ну десять. Люблю море, холера б его побрала, тем более Средиземное. Не чета Охотскому, ох не чета… А уж если у меня побольше бабла будет…
– Может, даже женишься, – ехидно предположил я.
– Может, и женюсь, – почему-то грустно ответил Угрюмый. – Хотя женитьба, Грек, стремное дело. Женишься, а потом будешь ходить с рогами, как у марала в тайге. Не верю я бабам… Им только бы ты деньги давал, подарки дарил да пахал как вол…
Я поинтересовался, не будет ли он тосковать по России.
– А о чем мне скучать-то? – скептически хмыкнул он. – О лагерях? Или о городках на БАМе, которые те же лагеря, только что без колючки?
– Ну… по Москве, например, – предположил я.
– Как раз в Москве меня и закрыли, причем два раза, – парировал он. – Для ностальгии это хреновый повод, как по-моему.
Он отодвинул от себя пустую тарелку и сыто икнул.
– Грек, а езжай-ка и ты со мной, – неожиданно предложил Угрюмый. – Ну, в смысле, на Крит. Здесь-то что ловить? С каждым днем все чернее и чернее. Даже мне, битому-перебитому, жутко от того, какой беспредел прет. Так что бери свою мамзель и вали за кордон. У тебя ведь небось есть мамзель-то, а?
Я вдруг почувствовал, что смутился. Конечно, я тут же вспомнил о Вике… Хотя нет. Так сказать было бы неправильно. Чтобы о чем-то или о ком-то вспомнить, надо сначала забыть – а я ни на минуту не забывал о ней с тех пор, как увидел ее в аллее кладбища.
– Да ты, смотрю, покраснел, – заржал Угрюмый.
– Просто душно здесь… – попытался отмазаться я. – Так ты поговоришь с заказчицей о картинах у Маньковского?
– Ясен пень, не буду хлопать ушами, коли такая лафа подвалила, – кивнул Угрюмый. – А покамест вот, держи три сотни за бабу Апостола.
Деньги были мне очень кстати, и я уже твердо знал, на что их потрачу. Точнее, на кого.
Глава 10. Снова Маньковский!
Позвонить Вике я решил через три дня – не так быстро, чтобы это могло показаться подозрительным, но и не слишком затягивать, чтобы она не успела забыть о нашем знакомстве. Было очень приятно, что она почти сразу меня узнала. А когда я предложил встретиться в каком-нибудь ресторане, наврав, что уже переговорил с заказчиком и тот сильно заинтересовался работами Зеленцова, ответила:
– А может, вы лучше приедете ко мне? Не тащиться же мне в ресторан с портретом… Скажем, в пятницу?
И, конечно, я с радостью согласился. Даже несмотря на то что встречу Вика назначила на утро, сказав, что по вечерам работает. Но меня это не смутило – архив никуда не денется и не рухнет, если я для разнообразия разочек приду на работу после обеда.
Как выяснилось, теперь Вика жила в Перово, в неправдоподобно крохотной квартирке на первом этаже старого двухэтажного дома. Я никогда не видел настолько маленьких квартир, хотя сам обитал в хрущевской двушке, которые, как известно, никак не могут похвалиться ни простором, ни комфортом. Но Викино жилье и впрямь было чем-то из ряда вон выходящим, особенно кухня, в которую с трудом втиснулись двухконфорочная плита, раковина и маленький шкафчик, служивший одновременно и столиком. Даже для холодильника уже места не было, ему пришлось занять место в комнатке.
– Неужели вы жили тут с родителями? – ахнул я.
– Нет, – покачала головой Вика. – Сюда я перебралась только недавно, осенью. В Солнцево у нас была хорошая трехкомнатная квартира, но после папиной смерти его первая жена и ее сын, мой сводный брат, они раньше в Сыктывкаре жили, стали претендовать на наследство. Это был какой-то кошмар, до сих пор вспоминаю с ужасом. Такое творилось… Они вообще хотели выселить нас из квартиры, мама пыталась им противостоять, и они ей все нервы вымотали. Мне иногда кажется, что в ее болезни виноваты именно они. Хотя и нехорошо, наверное, так думать…
– Почему же нехорошо, если это правда? – поддержал я.
Вика пожала плечами.
– Не знаю… Все равно как-то нехорошо. Но после маминой смерти я уже не стала ни на чем настаивать, сразу согласилась на обмен. Виктору, брату, досталась двухкомнатная, но это справедливо, у него семья и ребенок. А мне предлагали только комнаты в коммуналке. Вот это было единственным вариантом отдельной квартиры. Но я согласилась – пусть маленькая, зато все же своя, не надо делить кухню и ванную с соседями.
– Зато вы сделали из нее конфетку, – сказал я, ничуть не кривя душой. Здесь и правда было очень уютно, Вика оформила свое жилье пусть и с минимумом затрат, но с максимумом вкуса и оригинальности. На окнах натуральные деревянные рамы (не иначе, тщательно соскребли покрывавшую их раньше белую масляную краску), стены выкрашены краской каждая своего цвета, но все в одной, теплой бежево-песочно-коричневатой гамме. Низкая тахта крыта пледом в тон стенам, а старый диван превращен в интересную конструкцию в виде двух кресел и столика посередине. На одной из стен битком набитые книжные полки, расположенные в шахматном порядке, что позволило вдвое увеличить место для книг, а на противоположной – тот самый портрет Елены. К нему-то я и устремился.
На этой картине не было никаких двойных эффектов, никаких храмов и зданий, скрывающих облик Елены. Хотя нет, не так – храм все-таки присутствовал, виднелся за окном, у которого стояла девушка. Какой-то очень знакомый храм, я точно его видел, но сейчас не стал заострять на этом внимание. Гораздо больше меня интересовала Елена, ее повернутое чуть в сторону нежное и мечтательное лицо, подернутое легкой дымкой грусти. Такое чувство, что юная девушка на картине уже знала всю свою дальнейшую судьбу, знала, что жизнь ее будет короткой и во многом непростой, знала – и уже смирилась с этим.
– Удивительно… – тихо проговорил я. – Знаете, Вика, меня всегда поражало, как это художникам удается запечатлеть на портрете не просто внешний облик человека, но и его мысли, его характер… Даже судьбу. В этом портрете вроде бы нет ничего таинственного – и в то же время в нем чуть ли не больше чего-то… не знаю, как и сказать… особенного, мистического, даже сверхъестественного. Только не просите меня это объяснить, я все равно не сумею.
– И не надо, – откликнулась Вика из кухни, куда ушла ставить чайник. – Чувства тем и отличаются от мыслей, что их невозможно выразить словами.
