Да, впечатление Борис Маркович производил… просто производил. Похоже, это было одним из любимых его удовольствий – производить впечатление.
– Идемте уже, – скомандовал он, едва мы обменялись приветствиями. – Еще две минуты, и вместо почтенного коммерсанта ви будете иметь здесь гигантскую ескиму у макинтоше. На улице зусман, а у меня здоровье уже не как у молодости.
Это заявление я тоже счел выпендрежем – от реки действительно веяло прохладой, но все же не настолько, чтобы вот прям замерзнуть. Все-таки на дворе теплый май, а не суровый январь.
В обставленном на западный манер офисе нас встретила юная секретарша с такой внешностью, которой позавидовала бы добрая половина голливудских звезд. Гвир провел нас на второй этаж, где располагалась переговорная комната, такая же подчеркнуто стильная, как и ее хозяин. Белые кожаные диваны, столик черного стекла, неглубокий стеллаж с экзотическими безделушками – обстановка подбиралась явно исходя из того же принципа «производить впечатление».
Когда мы рассаживались, наш хозяин подтащил поближе стоявший в углу огромный глобус в блестящем медном (а может, бронзовом) каркасе и, откинув Северное полушарие, обнажил ряды бутылок и бокалов.
– Шо предпочитаете пить у это время суток? – Он радушно повел рукой. – Виски, коньяк, джин, ликер, что-то из вин? А ви, мадамочка?
Я выбрал коньяк, Вика согласилась на ликер.
На стеклянном столике явилась коробка шоколада (если верить этикетке, швейцарского) и упаковка новомодных «Рафаэлло». Хозяин тоже плеснул себе в пузатый бокал коньячку и плюхнулся в кресло:
– Не дело так начинать знакомство, но выпьем за память моего друга Угрюмого. Он был родом с моей юности, а это дорого стоит. Он был ни разу не падлой и никому гнилого никогда не делал. Мир его праху! – Он выпил коньяк залпом, как водку, отставил бокал и откинулся на мягкую спинку. – Ну, я сделал до вас свои уши и таки весь внимание, молодые люди. Ше там слышно? Ше ви хочете спод дяди Бори?
– У меня не очень приятные новости, – осторожно начал я. – Потому что смерть Угрюмого выглядит очень подозрительно. Хоть ее и сочли несчастным случаем, но…
– …но ви думаете, ше его шьпокнули? – предположил Гвир.
– Да, – кивнул я. – А незадолго до этого убили вашего с Угрюмым общего знакомого, Шевченко, по кличке Меньшой.
– Эту мульку я слышал, – кивнул Гвир.
– А про Мазая и Байбута? Я сейчас имею в виду не столько саму их смерть, сколько то, что их могилы осквернили, а тела извлекли и расчленили. Вам не кажется это подозрительным?
– Ви хочете сказать, юноша, ше какой-то штемп валит всех наших, шоб ви били здоровы? – Гвир на миг призадумался.
– Да, именно так, – не стал юлить я. – Поэтому и специально пришел к вам, чтобы вас предупредить.
– Что ж, гран мерси, гран мерси… И ви имеете мысли, кто этот брандахлыст?
Я вздохнул и рассказал ему все, что знал о Маньковском и о его делах.
Эту часть истории Гвир воспринял более-менее скептически:
– Маньковский? Я вас умоляю, юноша! Такой же кловун, как и все эти чумаки з ящика для дураков. Забудьте за Маньковского, я вам говору. У него характер порвется, штоби мышь завалить голой жопой, за человека я уже молчу.
– Вы с ним знакомы? – удивилась Вика, но любезный хозяин ее не услышал. Или сделал вид, что не услышал.
– Конечно, со мной Апостол сильно не откровенничал, – поделился он, – не то ше с этим притырком…
– Вы имеете в виду Рэмбрандта? – догадался я.
– Таки да, этого малахольного. – Гвир скривил рот в гримасе. – Пусть ему будет за щастье, шо я уже хожу с ним по одному Петербургу… Но кое-ше о рисунках Зеленцова и я таки знаю, только не спрашивайте, от где. Сам Апостол знал, шо его картины дорогого стоят.
– Откуда? – удивился я. – На них вроде только недавно мода началась…
– Ай, я вас умоляю! Мода пришла, мода ушла. И не за бабки я сейчас говорю, – отмахнулся Гвир. – На бабло Апостолу чихать было, хочь за него он и загремел. Хотя ни на минуту не верю, шо он мог фарцевать фуфельными фантиками. Скорее всего, намалевал для себя, или его кто-то на «слабо» взял, а потом стуканул куда следует…
– Маньковский? – предположил я.
– А шо? Вот это он таки мог, – кивнул Иогансон. – На такое его подлючей натуры хватило бы. Так вот, я за другое. Мнится мне, сам Апостол верил, шо его малевство может жизнью вертеть. И не только штоб под землю засунуть. И вот шоб я так жил, но шо-то в этом есть: сколько он мне куполов выколол, столько раз я на посадку и сходил, а мог бы и больше. Но он говорил, шо это так, детские цацки – мол, его карандаш только шо родить никого не может, а вот на тот свет отправить, шо два пальца об асфальт. Смерть, говорил, я хорошо чую, а жизнь уловить не могу… И еще, я так понял, он не сам до своих художеств допетрил, хто-то его этой машинерии научил. Только за то, хто это был, не скажу, бо не знаю. Но кажется, Апостол и правда верил, шо у него весь кипеж не из-за тех фантиков начался, а потому, шо он своим карандашом у божье дело влез – с чужой-то подачи…
Гвир снова наполнил бокалы:
– Ну… шоб ему на том свете тоже не чихалось…. Какие-то заупокойные получаются посиделки… Только за меня не нервничайте, я сам крученый, верченый. Штоби вы знали, ув этом строении имени купеческих складов такая система безопасности, шо мой тезка з Кремля, узнав, обзавидовался бы. Шоб я так жил, как правду говорю!
– Ну что ж, хорошо, – вздохнул я. – Рад это слышать.
– Тогда еще по одной. – Хозяин наполнил опустевшие бокалы.
– Давайте, – согласился я. – Чтобы уже больше ни с кем ничего не случилось.
– Знаете, юноша, – философски заметил Борис Маркович. – Если бы мы все такие здоровые были, как за то здоровье пьем, у нас вообще никто бы ни разу не заболел.
Поскольку разговор, в общем, исчерпал себя, мы вскоре откланялись. И, выйдя на улицу, я сразу поделился с Викой своими мыслями.
– Похоже, моя догадка оказалась верной. Видишь ли, я уже давно подозреваю, что стиль Андрея Зеленцова – это не просто какие-то особые способности, дар свыше, которого ни у кого нет…
– Ты думаешь, что это какая-то редкая техника рисунка? – сразу догадалась Вика. – Да, возможно, ты и прав. К сожалению, я не слишком хорошо разбираюсь в искусстве и не знакома с такой техникой. Вот мама, скорее всего, могла бы нам что-то рассказать. Но ее, увы, уже не спросишь…
– Да, именно речь об особой технике, – продолжил я торопливо, чтобы отвлечь Вику от грустных мыслей. – Которую, конечно, Зеленцов изобрел не сам. А у кого-то ей научился.
– Да, этот одессит так и сказал, – кивнула Вика. – Знаешь, и он, и антиквар, они такие… Даже не знаю, как назвать, своеобразные, что ли. Не могу сказать, что кто-то из них мне понравился. Хотя бы потому, что ни тому ни другому я не поверила. Они оба явно были и не откровенны с нами, и не искренни. Вплоть до того, что если таинственным убийцей и уничтожителем картин окажется кто-то из них, я не удивлюсь.
