– Писал, – поправил он. – Я. Только и не совсем я. Иконы, шатер, табуретка – все это прибыль, о которой я и говорил. Чтобы приумножить талант, надо раздавать его людям. А многим не хочется, жалко им. И, бывает, чем больше талант, тем больше обладателю его жалко. Хочется зарыть его в землю, запереть в несгораемый шкаф и табличку привесить: «МОЕ! Прочь руки!» Жадность, скупость, скаредность подзуживают: не продешеви, пусть тебе за твой талант горы золота насыплют, вот тогда… Однако тогда, открыв однажды шкаф, ты найдешь там только прах, гниль и труху. Самый сильный человек превратится в беспомощного слабака, если не будет, как сейчас говорят, «качаться». А последний задохлик, ежедневно таская железо в спортзале, одолеет гиганта, который решил, что раз он гигант, значит, и так всех победит. Отпусти свой хлеб по водам, говорит Библия, и воздастся тебе сторицей. Корова, которую не доят, болеет, а потом и вовсе без молока остается. Колодец, на котором висит замок, потому что хозяин его за свою воду горы золота ожидает, – такой колодец илом затянется, гнилью, будет не вода, а грязь. Это же так просто: имеешь талант – отдавай его людям, и он, как в песне поется, к тебе не раз еще вернется, да не один! Маленькое семечко сеется в землю и дает каждое пять-десять колосков. Знаете сколько в таком колоске семян? От шестидесяти до ста. Выходит, каждое семя приносит от шестисот до тысячи себе подобных – вот какие проценты в Божьем банке! А мы все боимся доверить Ему свой вклад. Все боимся, и я, грешный, тоже боюсь, оттого и не приобрел ничего, чем можно отчитаться.
– Приобрели, – прошептала Вика.
– Спасибо, девочка, – улыбнулся монах, почему-то на этот раз не возразив.
Повисшее в келье молчание было легким и ничуть не тягостным. Напротив, каким-то… мне вспомнилось слово «благостный». Очень хорошо было сидеть вот так, молча – не то сил прибавлялось, не то ясности в мыслях. Как будто отец Тихон наводил чистоту и порядок в наших душах самим своим присутствием.
– Только вы ведь не за этим приехали, – подытожил он немного погодя. – Вы что-то ищете, только сами не знаете – что, и даже не знаете, что находитесь в исканиях. Но искания эти и привели вас сюда. Жаль только, что я ничем не могу вам помочь…
Вика покачала головой:
– Вы уже помогли нам. Не знаю пока чем, не могу понять. Но у меня такое ощущение, что помогли.
– Дай-то Боже, – вздохнул отец Тихон. – Вы, дети, хотели предупредить меня, а я хочу предупредить вас – берегите себя и друг друга. Бог людей просто так не сводит, и случайных людей у нас на пути не бывает. Хотя часто именно так и кажется…
Тут мы с Викой неожиданно для самих себя переглянулись и столь же синхронно вновь отвернулись в разные стороны. Было такое чувство, что этот монах не просто видит нас насквозь, но даже знает о нас то, чего мы сами о себе не знаем. Включая даже наше будущее.
– И все-таки, пожалуйста, будьте осторожнее, – искренне попросила Вика.
– Тем более что Маньковский сейчас совсем рядом, в Петербурге, – добавил я.
Отец Тихон покачал головой.
– Даже если ваши догадки и верны, я его не боюсь. Господь справедлив. Приходящий с мечом мечом же убит и бывает. И за примером далеко ходить не нужно. Здесь, в монастыре, в годы войны немцы держали пленных красноармейцев. Потом всех перебили, в яму свалили, а потом и сами поверх них легли, когда их свои же постреляли.
– Свои? – удивился я. – Зачем?
– Да тут такая история разыгралась, – вздохнул отец Тихон. – Хоть роман пиши, жаль, что я не сочинитель. Хотя тут и сочинять-то ничего не требуется, все в жизни случилось… Вам это интересно, рассказать?
Мы с Викой дружно закивали головами.
– Ну тогда сначала давайте самовар, что ли, поставим… – предложил он, поднимаясь.
Глава 7. Абажур ручной работы
Нам с Викой, родившимся и выросшим в городе, ритуал кипячения самовара показался как минимум священнодействием, а то и вовсе чем-то близким к магии. Мы завороженно наблюдали за отцом Тихоном, а тот, привычно и ловко управляясь с углем, берестой и щепой, совмещал два дела сразу и неторопливо рассказывал о том, что происходило в монастыре во время Великой Отечественной.
– В конце сорок первого стояла здесь зондеркоманда СС во главе с весьма амбициозным гауптштурмфюрером. Сгоняли сюда пленных, разыскивали их по окрестным лесам и деревням. Когда неподалеку наши высадили десант, который был разбит, добавились еще десятка три балтийцев. Те хотели восстание поднять, но гауптштурмфюрер его быстро подавил, хотя гитлеровцев-то самих не так уж много было. И запросил ведомство Гиммлера о дальнейшем расширении, мол, здесь нужна не зондеркоманда, а полноценный концлагерь. Тогда Берлин прислал сюда Ильзу Кох.
Тихон взглянул на нас, мы на него, не понимая, почему он вдруг замолчал.
– Вижу, вам это имя вообще ничего не говорит, да? – понял он. – Ильза Кох – жена Карла Коха, бывшего комендантом трех концлагерей: Заксенхаузена, Бухенвальда и Майданека. Не одновременно, разумеется, а по очереди. Как раз в сентябре сорок первого Кох стал комендантом Майданека. А Ильза была к тому моменту, кажется, группенфюрером. Незадолго перед этим ее прозвали Бухенвальдской Ведьмой. Но еще более известна она как Фрау Абажур. Заключенных истязала просто для собственного удовольствия, собаками травила, татуировки коллекционировала, за что и получила такое прозвание, – за любовь к поделкам из человеческой кожи. Американцы потом, правда, заявили, что, дескать, эти обвинения не доказаны. Впрочем, дело не в них, а в этой… простите, мне не должно свою речь грязнить теми словами, которые просятся на язык. И вот это чудовище направили сюда – для наведения и укрепления порядка. А Ильза дело свое страшное знала очень хорошо… Замуж за Коха она еще в середине тридцатых вышла, так что не только в Майданеке, где она возглавляла женскую часть охраны, но и в Заксенхаузене, и в Бухенвальде вместе с ним была. И боялись ее куда больше, чем Карла.
– Как странно… – недоумевала Вика. – Почему? Она ведь женщина…
– Женщины во многом хитрее и изощреннее мужчин, – ответил Тихон. – И если в сердце у женщины нет любви и добра, если она одержима жестокостью и злобой, то способна на такое, что ни одному мужчине и в голову не придет…
Вика ненадолго задумалась, а потом, видимо, что-то вспомнив, кивнула:
– Да, вы знаете, это похоже на правду… Но извините, я вас перебила. Рассказывайте дальше, пожалуйста.
– Между Ильзой и местным гауптштурмфюрером вспыхнула такая страсть, что в преисподней могли бы позавидовать, – продолжал отец Тихон, подбрасывая щепок в самовар. – Очень им нравилось вдвоем беззащитных истязать… Но бесовской этот шабаш продолжался недолго. Кох обо всем узнал и сумел организовать себе что-то вроде инспекции. Примчался сюда и начал наводить порядок уже по-своему. Заключенных всех расстреляли, лагерную охрану расформировали и перевели в другие места, а женушку свою кровавую он с собой забрал. И, кстати, напрасно. Через год его в каких-то финансовых махинациях обвинили – очень может быть, что Ильза же на него и донесла, – но как-то обошлось. А уж в сорок третьем судили за убийство, причем ее тоже привлекли – как соучастницу. Но оправдали. А его повесили. Ну потом и ее арестовали, приговорили к пожизненному, и уже в шестидесятые, кажется, она повесилась в камере.
