Маргарита была одним из немногочисленных и абсолютно непубличных специалистов по «советскому модернизму». Искусство – штука субъективная, поскольку ориентируется на чувства, не поддающиеся количественному измерению. Абстрактное искусство субъективно в квадрате. Но Маргарите удивительным образом удавалось отличать подлинные шедевры от халтуры. Отобранные ею работы неизменно оказывались коммерчески привлекательными. Сейчас это назвали бы, вероятно, «чувством рынка». За это чутье ее ценили, держали на особом счету, позволяли многое. А она пользовалась этим для того, чтобы помогать Зеленцову. И не только потому, что, по ее мнению, он был гениальнее всех остальных, но вскоре – и из личного пристрастия. Сам же Андрей воспринимал ее помощь довольно равнодушно. Как будто для него это не имело никакого значения. Впрочем, и правда не имело.
«Мы вместе, – писала она, – и в то же время чудовищно далеки друг от друга. Как попутчики на одном мотоцикле. На первый взгляд они очень близки, фактически в объятиях друг друга, но… Нет, лишь попутчики, которым конструкция транспортного средства не позволяет расположиться по-другому. И страшнее всего – не скорость, не виражи, страшнее всего – ждать, когда машина прекратит движение…»
На память об отце у нее оставались несколько листов пожелтевшего довоенного ватмана с видами Кронштадта. Отец показал ей, как на них нужно смотреть. Это было как волшебство: строгие линии крепостных бастионов, грозные контуры боевых кораблей, барашки на темных волнах, почти касающиеся низкого балтийского неба, вдруг превращались в портреты маленькой смеющейся девочки. В ее собственные портреты…
В этом месте я на миг прервался и поднял взгляд от пожелтевшей тетради. Перед моими глазами, как наяву, возникла лампа из Тихвинского монастыря…
Зеленцов увидел скрытые изображения сразу. Потрясенный, он перебирал сухие листы, вглядываясь и поворачивая, поворачивая и вглядываясь. Но в дар не принял, сказав, что ему вполне достаточно было их увидеть, что это само по себе величайший дар, который только возможен.
И, разумеется, отблагодарил ее за это. Ну… уж как умел.
Какое-то время Маргарита была на седьмом небе от счастья.
«Он вовсе не монах, – писала она, – не аскет, просто искусство значит для него гораздо больше, чем женщина. И когда эта страсть оказывается нацелена не на бумагу, а на меня, пусть ненадолго, это почти невыносимое, ослепительное наслаждение. Он гений! Он должен сверкать на небосклоне мирового искусства, это звезда масштаба Пикассо и Дали…»
Маргарите мало было смотреть, как «ее художник» творит – ей нужно было, чтобы об этом гремел весь мир. Она пыталась ввести Зеленцова в «нужные круги», знакомить с «нужными людьми», вытаскивать на «нужные мероприятия»… хотя самому ему нужно было только рисовать.
Однажды она попыталась свести его с перспективной на тот момент группой «Новая реальность», благо удобный случай подвернулся: один из белютинцев, чей папа был высокопоставленным хозяйственником, пользуясь отъездом родителей, устроил в квартире, занимавшей чуть не целый этаж арбатского особняка, что-то вроде арт-салона для «коллег по цеху». Половина выставляемых здесь картин, на взгляд Маргариты, была откровенной халтурой, лишь кое-что выглядело довольно любопытным. Но все эти полотна, вместе взятые, не стоили – она готова была в этом поклясться чем угодно – двух-трех штрихов первой зеленцовской работы, выполненной в манере ее отца.
Белютинцы на Зеленцова впечатления не произвели. Он мрачно разглядывал выставленные картины, еще мрачнее слушал «рассуждения об искусстве будущего», к которым был особенно склонен один из присутствующих, благодаря настырности и многословию уже прослывший среди начинающих мэтром и авторитетом.
Поначалу Андрей молчал, только все сильнее хмурился, разглядывая мазню «авторитета» под его разглагольствования о миссии искусства и, разумеется, о необходимости создавать «новую реальность». Но вдруг взорвался, заявив, что называть искусством, тем более новым, убого сработанную и композиционно беспомощную мазню – все равно что называть полетом куриные прыжки с забора. И ладно бы просто сказал – еще и в «полотна» потыкал, с соответствующими комментариями. Очень дельными и потому тем более обидными. «Мэтр», естественно, не переносивший даже намека на критику, взбеленился и, ревя африканским львом (прихлебатели подтявкивали по-шакальи), кинулся разъяснять «сопляку», что он никто и звать его никак. Как вообще, так и в роли художника.
Андрей стоял перед разъяренным «авторитетом кисти» так спокойно, что Маргарите вспомнилась библейская притча о Давиде и Голиафе. Похоже, он просто выжидал удобной паузы, чтобы метнуть свой «камень» точно в цель:
– Сейчас я покажу вам, как на самом деле выглядит «новая реальность», – безмятежно улыбнулся он. – Кто согласится мне позировать?
Все промолчали. И тогда вперед шагнула юная девушка и чуть смущенно проговорила:
– Давай я.
Маргарита знала эту девушку, она училась на одном потоке с Зеленцовым. Знал ее, конечно, и Андрей, но в тот момент он поглядел на нее так, точно увидел впервые, и это видение пора-зило его.
Он торопливо схватил карандаш и бумагу. Рисовал Андрей совсем недолго. Но тем полнее оказалось торжество.
Подобного никто из присутствующих не видел никогда. Десятки, если не сотни миниатюрных портретов девушки, с разными выражениями лица, ни одно из которых не повторялось, сливались в один большой портрет, и тот казался трехмерным, как голограмма. Как будто в руках художника был не лист бумаги, а окно куда-то, где посреди снежно-белого пространства существовала только модель, созданная из множества своих маленьких копий.
– Вот это действительно «новое видение», – устало проговорил Андрей. – Это «искусство будущего». Это то, к чему устремлены Матисс и Пикассо, равно как и некоторые из вас. И то, чего никогда не достигнут халтурщики.
Он развернулся и вышел. Маргарита поспешила за ним, но прежде пулей метнулась к рисунку и схватила его. Она считала, что все его работы должны принадлежать только ей – как и он сам.
Андрея она нашла на улице, в маленьком сквере у дома. Бледный Зеленцов стоял, прислонившись к дереву, из носа у него шла кровь, которую он вытирал рукавом, бормоча:
– Я не должен был этого делать…
– Почему? – не поняла Маргарита. – Ведь сейчас ты, на глазах у всех, за несколько минут создал шедевр!
И тогда Андрей признался, что с недавних пор заметил за собой нечто странное. Каждый рисунок, выполненный в «технике Бланка», влияет на него каким-то странным образом. С одной стороны, отнимает силы, заставляет чувствовать слабость и головокружение, а с другой – словно открывает если не дверь, то «глазок» в неведомое, позволяя частично предвидеть судьбу того, кого изображаешь.
Маргариту это признание сильно удивило – отец никогда не говорил ни о чем подобном. Тогда, в скверике на Арбате, она еще не отнеслась всерьез к этому признанию, решив, что Андрей фантазирует, преувеличивает, накручивает себя – что взять с творческой экзальтированной натуры? Она только спросила:
