Оставшись весьма богатой вдовой, Маргарита не то чтобы была огорчена, но вскоре поняла, что Вальтера ей катастрофически не хватает. Нет, какая там любовь! Но у нее вдруг обнаружилось масса свободного времени. И, что еще страшнее, масса свободных мыслей. Ей вновь начал сниться Зеленцов.
«Кажется, он хочет вернуться… или освободиться… Но он не может – пока эта тварь его удерживает. Я должна… я могу помочь. И я тоже стану опять свободной! Все будет, как я хочу!»
Похоже, к этому моменту ее крыша уехала совсем далеко. Маргарита решила, что раз портреты Коротковой убивали Зеленцова, значит, для его «освобождения» (она писала то об «освобождении», то о «возвращении») нужно лишь собрать все эти портреты и уничтожить. Или, быть может, еще эффективнее будет уничтожить саму модель?
Записи становились более обрывочными и менее понятными:
«Тяжело… Он снится и смотрит… смотрит… И тварь тоже… Она мешает мне! Она мешает мне жить. Мешает дышать!»
Тем временем Маньковский, который уже давно прослышал о стоимости картин Зеленцова на Западе, попытался продать фонду одно из двух имевшихся у него полотен, но был банально кинут посредниками. Когда, смертельно разозлившись, он пробрался на выставку, чтобы испортить им же самим проданную картину (кто ж виноват, что он оказался при этом обманут?), Маргарита отыскала его и вновь прибрала к рукам. Но уже не для разового доноса на друга, а на более-менее постоянной основе, для сбора информации об оставшихся в России картинах Андрея. И в особенности тех, на которых была изображена Елена.
Она собрала все работы Зеленцова, до которых смогла дотянуться, то есть практически все существующие. Оставалась еще картина, которую Маньковский специально, точно назло ей, повесил в своем офисе – но это Маргариту не заботило. Прямо она об этом не говорила, но между строк сквозило, что, как только Маньковский перестанет быть ей нужным, она избавится от него и заберет картину. Что касается рисунков, хранящихся у Елены, а потом и у Вики, то о них она, судя по всему, просто не знала. Видимо, Маньковский ей ничего не сказал, очевидно, приберег этот крупный козырь на будущее. Иначе, конечно, или мать, или дочь быстро лишились бы картин Зеленцова, а вместе с ними, возможно, и жизни. Но так уж вышло, что к тому времени, когда Маргарита активно взялась за поиски, Елены уже не было на свете. Об этом Маньковский ей сообщил, и Маргарита испытала… нет, не долгожданное облегчение, а недоумение – «тварь» уничтожена, а никакого облегчения так и не наступило. И она окончательно пришла к выводу, что главное – не модель, а изображения.
И, конечно, оставались еще татуировки. Андрей рассказал о них как о последних своих по-настоящему светлых работах. Маргарита задалась целью их получить, навела справки, будто бы случайно вышла на отдыхающего на Крите Угрюмого и поручила ему отыскать своих сокамерников.
На этом записи в дневнике завершались. Но что было дальше, я, в общем-то, уже знал и сам. Вернее, мне так казалось на тот момент, когда я закрыл потрепанную старую тетрадь.
Глава 13. Коллекция фрау Бегерит
Пока я читал, солнце над сияющим за окнами морским простором успело и подняться в зенит, и перевалить за него. Видимо, Маргарита каким-то образом за мной следила, поскольку вернулась минут через сорок после того, как я, закрыв тетрадь, предался размышлениям. Довольно мрачным, надо сказать. И когда я увидел Маргариту, лучше не стало, хотя в ее облике и не было ничего мрачного, даже напротив. Ковбойские сапожки, ультракороткие шортики, не скрывавшие ни сантиметра длинных, загорелых, совершенных ног, завязанная под грудью ковбойка (незастегнутые пуговицы позволяли убедиться, что под рубашкой нет ничего, кроме, собственно, этой самой груди) и лихо сдвинутый набок стетсон – она являла собой абсолютное воплощение самоуверенной, беспощадно живой и безжалостно озорной юности. Стиль «обворожительный сорванец». С подчеркнуто молодежным нарядом чуть диссонировало разве что тяжелое кольцо с двумя алыми камнями, украшавшее левый указательный палец.
– Дочитал? – бодро спросила она, присаживаясь на один из письменных столов, рядом с лампой с зеленым абажуром. Я кивнул. – И что ты теперь про меня думаешь?
– Честно? – спросил я.
– Вежливость и учтивость – твои комплексы, меня вся эта мишура не беспокоит, – усмехнулась она. – Так что говори как есть.
– Я думаю, что вы сумасшедшая, – честно сообщил я.
Она сдернула шляпу и покрутила ее на пальце:
– Как интересно! Сумасшедшая – в смысле, ненормальная или сумасшедшая – в смысле, невменяемая? Что касается первого, то, безусловно, так и есть. Да, я абсолютно ненормальна. В смысле – абсолютно не похожа на миллионы неразличимых в своей «нормальности» человекообразных муравьев и могу лишь гордиться этим. Что же до второго, то это полная чушь. Невменяемый не отдает себе отчета, а я? Разве я не продемонстрировала абсолютную способность контролировать свои действия и их последствия? И не только свои. Разве я не доказала свою способность управлять кем угодно? Я очень хорошо умею рассчитывать… И не упускаю деталей… И результаты налицо… – Она потянулась и мурлыкнула, как большая сытая кошка.
Очень красивая кошка. И очень опасная.
Она легко спрыгнула со стола и подошла ко мне:
– Я аморальна, я свободна от условностей и норм общества, но я могу это себе позволить, Феофан. Вся эта так называемая «нормальность» – удел рабов, удел низшего класса, который не более чем биомасса, в которой нет незаменимых. Знаешь, за что я не люблю Россию? Все страны мира в той или иной мере консервативны, но в России консервативность – основной принцип бытия. На протяжении всей истории русские – стадо, ведомое не пастухом, а таким же бараном, как и они сами. Впрочем, не огорчайся: весь мир – это огромная овчарня. Просто овцы разные, одни более дикие, другие более домашние. Впрочем, ладно, оставим… Для этого еще будет время. А сейчас тебя ждет нечто другое.
– Что же именно? – Я очень старался, чтобы мой голос не дрожал.
– Будущее, – загадочно улыбнулась она. – Выбор. Феофан, я хочу подарить тебе выбор.
Что это значит, я не понимал. Но был почти уверен, что выбирать мне придется не из двух зол, а гораздо хуже.
– И что же это за выбор? – спросил я, усаживаясь в кресле и пытаясь принять наиболее уверенную позу. Хотя получалось, подозреваю, не очень-то хорошо. У Маргариты, устроившейся напротив, это выходило куда лучше.
– Немногим дано выбирать, кем стать, – серьезно проговорила она. – Ты можешь выбрать для себя судьбу барана и закончить жизнь шашлыком в желудках пьяной компании, а можешь стать волком. Ну… условно говоря. Сравнение хромает, поскольку волки – животные стайные, а речь у нас о тех, кто ничем не связан. Впрочем, сойдут и волки. Их считают злодеями. Но в чем же их злодейство? Они всего-навсего пожирают более слабых, но ведь такова волчья природа. Они просто не могут не пожирать слабых. А человеческая природа в том, чтобы тяжелым усилием обрести бессмертие, богоподобие, чтобы найти путь и сорвать запретный плод с Древа Жизни. Будешь ли ты и дальше жить в цепях этой самой цивилизации, – слово прозвучало, как плевок, – или все-таки примешь мой дар?
