Тысячи глоток грянули в триумфальном хоре, к которому через миг присоединился Маахир и остальные слоны, и только одна Деана молчала, не понимая, в чем тут дело.
Дым и пепел, пожалуй, навсегда поселились у нее во рту и на языке, а едва лишь она прикрывала глаза, как под веками ее взблескивало пламя. Сила Агара была в этом месте велика, как нигде более.
Князь добрался до жрецов, стоящих по ту сторону круга, а они низко поклонились ему. Деана не видела, говорил ли он им что-то: просто стоял, а они не смели выпрямиться, пока он не развернулся и не пошел обратно. По его лицу было непросто что-то прочесть, но то, как они стояли, как держали руки и плечи… Будь у них оружие, Деана начала бы опасаться за жизнь Лавенереса.
А он спокойным шагом вышел из круга почти в том же самом месте, где она ожидала его. Остановился, поднял руку в жесте благословения, а там, куда он поворачивался, люди падали на колени со склоненными головами. Триумфальный рык превратился в песню.
Когда он закончил, она без слова заняла место слева от него. Эвикиат справился с ситуацией, воины Рода Соловья уже очистили им проход к Маахиру. Она зашагала, едва лишь слепец положил ей руку на плечо.
На этот раз рука казалась тяжелой, горячей, словно едва вынутая из печи отливка.
– Едем во дворец. Мне нужно отдохнуть и помыться. И тебе тоже.
Интерлюдия
Холод: будто ныряешь в ледяную прорубь. И темнота. Не простая темнота, какую встречаешь ночью, под звездами, укрывшимися под пледом туч, – и не такая, которая сопровождает человека в тот миг, когда кошмар выталкивает его из страны сна, а до рассвета еще далеко. Эта темнота была абсолютной, почти ощутимой. И липкой, словно изготовили ее из черного студня.
Йатех осторожно вдохнул. Пахло влажной падалью и мокрым камнем. И солью.
– Иавва.
Голос Канайонесс подействовал, словно магическое заклинание: щелкнуло огниво, и маленький светильник разогнал тьму. Они стояли перед каменной стеной, что выгибалась дугой над их головами, словно остановившаяся в беге морская волна.
– Туда.
Черноволосая направила их по коридору к тяжелым дверям. Отворила их без малейшего раздумья, словно хозяйка, ведущая гостей по собственному дому.
Вонь ударила подло, в первый миг – сладковатой нотой, тотчас перешедшей в густой, душный смрад гниющего мяса, порченой крови, гангрены и отходов. Йатех остановился, словно наткнулся на препятствие. Иавва даже не сбилась с шага.
– Пойдем. – Слова, произнесенные Малышкой Канной, отдавали эхом, подсказывая, что впереди большое помещение. – Тут не настолько плохо, как пахнет.
Он вошел. Горевший светильничек не давал точно оценить величину помещения, но это не имело значения. Размер был не важен, потому что будь там даже и сто шагов диаметра, взгляд все равно притягивало то, что находилось в центре.
Черный меч, воткнутый в скалу на одну треть длины. Свет не отражался от его клинка и рукояти, что выдавало: он создан из какого-то матового камня. Или из другого материала, поглощавшего блеск. У самого меча находился труп мужчины. Почти голый, худой и покрытый мерзкими ранами. Кровь еще не успела загустеть.
– Должно быть, в дверях мы разминулись с духом этого несчастного.
Канайонесс присела и коснулась виска трупа:
– Почти. Но он не ушел в Дом Сна. Он здесь. – Она щелкнула указательным пальцем по черному клинку. – Еще одна горсть воспоминаний, чувство обиды, безумие и ярость.
В голове Йатеха молнией промелькнуло, что странно слушать, что именно она говорит о безумии и ярости, но он благоразумно промолчал. Тут, в этом месте, сейчас – любые слова были несущественны и глупы. Он чувствовал… голод.
– Ты знаешь, где мы? – Она глянула на него, и ее глаза показались ему такими же черными и матовыми, как и меч.
– Нет.
– У врат в царство, которое никого не намерено впускать в себя. У куска души, которая пытается сделаться чем-то бóльшим, чем просто дверь. Они кормили его вот уже много лет, десятки, а может, и сотни, не понимая, что именно они делают, а когда он начал просыпаться, открывать глаза и осматриваться – посчитали это знаком своего бога. Глупцы. Вот твоя общая душа, Керу’вельн, вглядись.
– Я не понимаю.
– Знаю, что нет. Подумай. Возьми сотни обиженных, силой вырванных из тела духов, чья жизнь проведена в крови, боли и унижении. Духов, не понимающих, почему это с ними случилось. Охваченных чувством обиды и несправедливости. Возьми мужей, жен, отцов, матерей и детей и преврати в это. – Она тронула тело ногой. – Тут никто не умирал легко. Влей это в единую форму, пусть смешаются. И киснут там десятки лет. Эти глупцы позабыли, что боль и страдание – первейшая, самая старая дорога к трансценденции. Они открывают душу, помогают создавать каналы, объединяют. Они превратили артефакт в ана’бога.
Казалось, черный меч танцует в свете лампы. Пульсирует. Расширяется и корчится.
– Это бог?
– Еще нет. Ему пока далеко до этого. Это ана’бог, часть, кусочек, зерно, если хочешь. Старое название и позабытый уже процесс. Медленно пробуждается, но, используя сердечник, которым является кусочек души истинного Бессмертного, он растет. Он никогда не был разумен, но разум появляется сразу после ловкости, а он… – Канайонесс склонилась и подняла руку мертвого мужчины: на предплечье, среди грязи и засохшей крови можно было распознать узор сломанного меча. – Он ловок. Нашел способ, чтобы дотянуться до большего числа душ, чем доставляют ему жрецы.
Йатех взглянул на татуировку и узнал ее. Кое-кто из солдат и стражников, которых он встречал во время службы у Аэрина, поверяли свою судьбу Владыке Битв.
– Они приносят ему в жертву собственных верных?
– И с чего бы у жрецов это вызывало проблему? Тут речь о чем-то другом. Вспомни.
Они мерились взглядами. Она смотрела на него со снисходительной улыбочкой.
– И что я должен вспомнить?
– Дорога. Или молитва, как вы теперь это называете. Двести двенадцатый и двести восемнадцатый стихи.
Слова нахлынули сами, хотя он не молился уже месяцы.
Я не стану носить ни знаков, ни символов на теле, ибо тело – это святыня, которая должна остаться чиста. А если изуродуешь его, пусть кожа моя будет ободрана ремнями, словно в день мести.
Иссарам не татуировали тел и не украшали их ритуальными шрамами. Им запрещала это вера. Схоже поступали и матриархисты в Империи, но сторонникам Великой Родни не запрещали культивирование своих обычаев. Слишком глубоко вросли они в человечьи души, чтобы искоренить их, не развязывая религиозных войн.
– И? Ты приказала мне забыть о старой жизни, а теперь я должен искать ответы в кендет’х?
Улыбка Малышки Канны превратилась в гримасу раздражения:
