– Старость… Я ее познала. И у меня достаточно опыта, чтобы под отсветами горящего дома увидеть солнце, скрытое в волнах.
Бледность, серая и растрескавшаяся, словно плохая заправка каменщиков, покрыла лицо Эурувии. И дело тут было не в прозрачной аллегории о солнце и волнах, но в словах, которые раздались раньше. «Я ее познала».
– Ты была в половине дороги домой, дитя, когда ощутила что-то в море. А потом пришли вести, которые заставили тебя повернуть и начать искать. Множество твоих сестер теперь бегут за ответами на вопрос, который боятся задать вслух. Это – уже? Оум вас не успокоил?
На щеки младшей женщины вернулась краска.
– Это не твои дела.
– Ошибаешься. Мои. Долина забыла, что она не цвет острова, а его корни. Она должна служить, а не властвовать.
– Именно это она и делает.
– Нет, дитя. Не это. Ваши приготовления бессмысленны, а дорога, которую вы выбрали, ведет в пропасть. – В голосе старухи внезапно появилась новая нота. Печаль. – Хочу тебя успокоить. Это – не то, чего ты испугалась. Пока еще нет.
Стул заскрипел, резко отодвинутый назад, а Черная Ведьма вдруг выросла над столом, ударяя стиснутыми кулаками в стол:
– Замолчи! Ты не имеешь права так со мной говорить! Я заплатила за это…
– Золотце, – шепот Гуалары, казалось, наполнял пространство и шел со всех сторон, хотя Альтсин готов был поклясться, что она не открывала рта, – я много лет страдаю от того, что мы сделали. Но ты знала цену и награду. А теперь заставляешь меня думать, что, во-первых, ты не хотела платить, а во-вторых, не можешь это использовать? Не совершили ли мы ошибку, отсылая в долину самых молодых из нас, неопытных и полных амбиций, которые погасить может только возраст?
– Не следует говорить об этих делах при чужаках!
– Чужаках? Здесь нет чужаков, дитя. Все, даже эти монахи, вполне понимают такие простые дела, как верность, честь, преданность, – и такие важные, как забота о личном, накопление богатств и власть. Даже если мы сражаемся друг с другом, мы знаем почему. Когда ты повстречаешь истинную чуждость, то погибнешь, не поняв, за что именно. Кроме того, – шепот ее на миг обрел силу, – ты разве не чувствуешь этого? Копыто ударило в землю, а ноздри склонились над травой и отодвинулись, в небо выстрелил пламень, а багровая равнина затряслась от ужаса, ледяной замок застонал и опустил подъемный мост, бык заревел и впервые за века поднял голову, меч забряцал, когда его владыка ударил в клинок, а тот остался закрыт. Все это случилось после вчерашнего вечера, а ты и твои сестры ничего не почувствовали. Море отступило, утих ветер, а вы продолжаете заниматься своими приземленными глупостями.
Шепот вдруг перестал быть шепотом. Сделался сверлящим старческим голосом:
– Нынче в полдень Оум дрогнул впервые, парой часов позже он шевельнулся и застонал, а вечером отворил глаза, да – отворил их, и пять твоих сестер умерли. А ты не сделала ничего, гнала сюда, преисполненная гордыни и самодовольства, уверенная, что твоя маленькая игра о праве на шахту в земле – важнейшее дело на свете. Что когда ты вернешься в долину, неся на копье унижение клана Удрих, то получишь что-то в той войне, которую вы там ведете. Ты не замечаешь – не перебивай! – не замечаешь, что в лесу вокруг пробуждаются чудовища и каждое из них стопчет тебя, меня и весь остров, даже не заметив, что они сделали.
И вдруг все прекратилось. Эурувия единственная за столом стояла, смотрела на всех, казалось, снизу, а в глазах ее была пустота. Так должно выглядеть лицо владыки, который вдруг понимает, что в царстве – бунт и что дверь в тронный зал сейчас сломается под напором толпы.
– Ты… права… Он взглянул на нас. Что случилось?
– Ты не чувствуешь? Мы избирали вас из-за вашей силы и здоровья, а не опыта или умений, но такую волну, как эта, должна ощутить даже ты. На континенте много часов как чародеи сделались беспокойны, а жрецы чувствуют трепет своих богов. Звери прячутся в норы, рыбы бегут на глубину, а птицы покидают гнезда. Завтра большинство забудет обо всем, но некто подобный тебе и мне – не должен бы, верно? Уже были три волны, и самая большая лишь близится, а потому сосредоточься и почувствуй ее. Сейчас.
Альтсин украдкой усмехнулся. Старая колдунья показала, что такое обладать властью, даже если рядом с тобой не ходят двое переодетых в ос головорезов. Доказала, что истина – это нож между ней и младшенькой и что она держит его с нужной стороны.
А теперь…
Глава 5
Деана научилась исчезать. С визита в Библиотеку она поняла, что, если не показываться в компании Самия или отравителя, город принимает ее, словно пустыня – еще одно зернышко песка. Едва лишь она выходила из дворцового комплекса, едва лишь миновала несколько ближайших улиц – становилась лишь еще одной женщиной иссарам.
А когда добиралась до одного из купеческих районов, делалась лишь каплей воды, подхваченной течением реки, называемой «торговля». Никто не смотрел на нее как на воительницу, зато для каждого владельца лавки она была клиенткой, которая еще просто не поняла, что должна – обязана – что-то у него купить. Покрикивающие торговцы цеплялись к ней, шумели, размахивали перед лицом товаром, а наиболее отчаянные хватали за рукава, дергали за полы та’чаффды.
Во время первого самостоятельного похода на один из базаров Деана обменяла несколько золотых монет, полученных за инкрустированные камнями ножны тальхеров, на горсть здешних денег – серебряных, чуть овальных монет с узором, с пламенем на одной стороне и несколькими словами, которые она не могла прочесть, – с другой. Торговалась она отчаянно, обогатив свое знание суанари такими, если она верно поняла, оборотами, как «Святыми, немытыми костьми предков клянусь», «Чтоб дерьмо бешеного слона наполнило твой рот» и «Моя мать со стыда распорет себе живот и вырвет лоно, которое выпустило в мир такого глупца».
Она прекрасно развлекалась.
Похоже, как и торговец, поскольку тот в конце одарил ее искренней улыбкой и низко поклонился.
Деана редко что-то покупала. Раз приобрела несколько локтей удивительно дешевого шелка цвета темной желчи – в самый раз на праздничный наряд, который она наденет, когда закончит паломничество и найдет собственную дорогу. В другой раз обнаружила лавку с поясами и ножами в изукрашенных ножнах. Подарила один Самию, который выглядел удивленным и обрадованным одновременно.
Однажды она спустилась до самых стен, к караван-сараю, поставленному под городом. Был он огромен: тысячи животных, тысячи людей, сотни домов – от конюшен до простых спасающих от жары ночлегов для погонщиков верблюдов. Кувийцы, востросцы, кваальцы, маввийцы, махаальды смешивались с купцами Серого океана, Большой Бахийской равнины и, естественно, Меекхана. Все ждали конца сезона песчаных бурь и жары, сушащей колодцы, чтобы снова открылся путь на север. Тот, кто первым доставит к столу меекханских гурманов имбирь, ваниль, шафран и местные разновидности горьких перцев, ярых, словно раскаленная сталь, сумеет диктовать цену. Говорили, что караван, прибывающий в Меекхан первым после начала сезона путешествий, мог заработать до трети больше, чем те, что отправлялись месяцем позже. Потому многим купцам было выгодно проводить три-четыре месяца в Белом Коноверине. Даже если им приходилось оплачивать дополнительных стражников и место в караван-сарае.
