— Нет, — покачал головой Раджер, — эти в других тюрьмах сидят, во «вторых».
— А кто же тогда?
Вот теперь у меня не было на сей счет даже невероятных догадок.
— Те, кто не сознался в совершенном преступлении.
Мы спускались по лестнице, освещаемой лишь маленькими круглыми лампочками, вмонтированными в стену. От этого наши тени приобретали весьма причудливую форму, придавая атмосфере несколько зловещий оттенок.
— Даже после вынесения приговора за заключенным сохраняется право признать себя виновным. Ну и, соответственно, не признаваться.
Спокойный рассудительный голос Раджера, напротив, начисто развеивал мистический налет. Второй тюремщик с нами не пошел, заявив, что не хочет иметь к этому делу никакого отношения, дабы потом ему от начальства не влетело в случае чего. Видимо, правила безопасности не требовали присутствия в подобной ситуации двоих служащих охраны.
— Формально чистосердечное не требуется, — продолжал объяснять мой спутник. Миновав крошечную лестничную площадку, мы возобновили спуск, и снизу повеяло холодом. — Но когда преступник уходит в несознанку, для правоохранительной системы это не слишком хорошо. Получается, будто остаются шансы на ошибку. А правосудие не любит, когда его в таких ошибках обвиняют. Дело-то, сам понимаешь, нешуточное — тюремный срок за убийство.
— Так их, получается, наказывают заточением в одиночки?
Я поежился, сам не понимая: от того ли, что здесь стало зябко, или от правды жизни, завесу которой приоткрывал передо мной сейчас Раджер. Последняя, прямо скажем, дурно пахла.
— Ну, формально, — тюремщик в очередной раз особо выделил интонацией это слово, — их никто не наказывает. В целом обеспечивать преступникам такие условия, как наверху, — указательный палец Раджера был направлен в потолок, — никто не обязан. К тому же и поведение играет роль при распределении по камерам, и наличие свободных мест. Так что одни оказываются там, а другие здесь, и никаких претензий руководство тюрем в связи с этим не предъявит. Тем более что система такие методы негласно поддерживает. Это ведь не в качестве наказания придумано, — теперь он говорил, слегка понизив голос, — а для того, чтобы признание в конечном итоге спровоцировать. Человек все равно осужден, все равно сидит, так можно ведь с тем же успехом отбыть срок и в лучших условиях. А у правоохранительных органов статистика повышается.
Рассуждал Раджер спокойно, я бы даже сказал, беспристрастно и личного отношения к описываемой данности не высказывал, словно был в равной степени готов обосновать как решение заключенного, так и политику правоохранительной системы.
Меж тем мы успели спуститься на нижний этаж и теперь продвигались по странным закоулкам: коридор поворачивал чуть ли не через каждые несколько метров. Как вскоре выяснилось, это делалось для того, чтобы одиночные камеры были поистине одиночными: их обитатели никак не пересекались друг с другом, а звукоизоляция не позволяла даже перекрикиваться. Несмотря на включенную систему вентиляции, пахло здесь не слишком приятно. Воздух, как я уже упоминал, был более чем прохладным, хотя кондиционирование наверняка позволяло выставить любой температурный режим.
Камер оказалось не слишком много, и большая часть пустовала. По-видимому, заключенные и правда предпочитали, уж коли получили срок, сознаться в совершенных (или не вполне совершенных) преступлениях, чтобы отбывать его в нормальных условиях.
Вскоре мы дошли до той камеры, к которой вел меня Раджер. Стена и здесь была абсолютно прозрачной, но сомнений не возникало: прочнее не бывает. Внутри помещения — никакой мебели, за исключением низкой и жесткой даже на вид кровати. Из постельного белья — только старая, рваная в нескольких местах простыня — их шили из крайне непрочного материала, дабы у заключенных и мысли не возникло попытаться смастерить удавку из ткани — и засаленная подушка без наволочки. Слева — унитаз без сиденья, не прикрытый от посторонних глаз даже какой-нибудь хлипкой перегородкой.
Вспомнились наличествующие наверху телевизоры, компьютеризированные классы, чистенькие душевые со свежими полотенцами и обеды из трех блюд. Кажется, я бы сознался.
Естественно, все эти условия отмечались мной все больше мельком, поскольку в первую очередь взгляд приковывал обитатель камеры. Мужчина сидел на полу, опираясь спиной о край кровати. На вид я дал бы ему лет сорок. Короткие русые волосы, то ли голубые, то ли серые — из коридора было не разобрать — глаза, под которыми залегли круги. По лбу несколькими извилистыми полосками пробежали морщины. Одежда такая же, как и у тех, что наверху, только более старая и явно реже отдаваемая в стирку. На безымянном пальце левой руки — классическое обручальное кольцо-печатка. Ногти выглядели неопрятно. И все эти штрихи страшно диссонировали с волевым и дисциплинированным лицом. Не знаю, может ли лицо быть дисциплинированным, но почему-то именно так хотелось его охарактеризовать. Сразу же сложилось впечатление, что передо мной военный, или полицейский, или по меньшей мере руководитель какого-нибудь крупного проекта, требующего быстрых решений и железной субординации.
— Кто это? — спросил я шепотом.
— Рейер Макнэлл, бывший капитан патрульного звездолета, — не понижая голоса, ответил Раджер. — Он нас не услышит, пока мы не разблокируем звукоизолирующее поле.
— И кого он убил? — Я тоже заговорил с нормальной громкостью.
— Свою жену.
Вот тебе и флотская дисциплина. Своеобразное применение полученным в армии навыкам. Впрочем, если две лекции, проведенные в тюрьме, успели чему-то меня научить, так это воздерживаться от поспешных выводов. Так что я относительно спокойно продолжал стоять напротив камеры и не сразу отвел глаза, встретившись взглядом с распрямившим спину заключенным.
— А обручальное кольцо он что, в память о ней носит? — прокашлявшись, полюбопытствовал я.
— Снимать не захотел. — Тюремщик пожал плечами. — На такую личную вещь имеет право — после тщательной проверки, разумеется.
Между тем Макнэлл поднялся и приблизился к прозрачной стене. Вид его был не испуганным, но настороженным. Раджер приложил палец к небольшому квадрату сенсора, расположенному на уровне глаз слева от камеры, деактивировав таким образом звуковой барьер между помещениями.
— Макнэлл, есть возможность прослушать курс лекций в рамках образовательной инициативы континентальных тюрем, — с непривычно тусклой, неопределенной интонацией сообщил он. — Это преподаватель, студент столичного университета Сэм Логсон. Лично я рекомендую ответить согласием.
Заключенный несомненно удивился, слегка приподнял брови, а затем принялся очень внимательно меня рассматривать. Так, словно я неожиданно заявился к нему на собеседование, и он пытался понять, есть ли у меня достаточный потенциал, чтобы быть принятым на работу.
— И какова же тема курса? — поинтересовался он, снова обращая взор на Раджера.
— Теоретическая астрономия, — не моргнув глазом, ответил тот.
