– В таком случае граф не изменил своего отношения ко мне? Вы сдержите свое обещание?
– Какое?
– Бежать вместе со мной, как выпадет шанс.
– Да, это обещаю, искренне обещаю, бедняга! Можешь не напоминать. В тот день, как я спасусь, увожу и тебя.
– А, да, день… к несчастью, день… а нет и помину об ночи, – тяжело простонал лакей. – Вы забываете, граф, что как только вы ложитесь, Ангелочек приходит за мной и уводит в мою келью, откуда выпускает только на следующее утро, в час, когда начинается мое услужение у вас. Так что, если так долго ожидаемый случай представится ночью, меня не будет здесь, чтоб воспользоваться им.
– Это правда, – ответил растроганный Кожоль. – А что, ты доверяешь моему слову?
– Да, вполне.
– Если случай к бегству представится ночью, то, клянусь, что возвращусь освободить тебя через сорок восемь часов.
– Почему же через сорок восемь? – спросил удивленный лакей.
– Так ты забываешь, что мы не в Париже? Ты забываешь, что перед тем как тебя поместили сюда, тебя заставили совершить путешествие, которое как для тебя, так и для меня продолжалось целый день… ты должен помнить это путешествие?
– Как же! Помню ли я? Я его совершил, не более еще одного…
Но, кажется, у старика язык опередил мысль, потому что лакей вдруг остановился.
Вместо того чтоб сердиться на эту новую запинку, беспечный Пьер захохотал.
– Ага! Вот еще секрет, господин Лабранш! Тайны должны душить вас, потому что вы переполнены ими по самое горло! – вскричал он.
В эту минуту дверь отворилась, и страж-Ангелочек просунул голову в комнату.
– Разве граф забывает о сне? – спросил он.
– Который час?
– Три часа утра. Это самая пора для честных людей спать, и вот почему я валюсь с ног, ожидая за дверью, когда придет минута отвести Лабранша в его конуру, – прибавил сторож шутливо.
– Так, покойной ночи! Ступай, я сам разденусь, – сказал Кожоль, отпуская лакея.
Перед тем как отвести своего пленного, Ангелочек остановился на пороге и, обернувшись, сказал грубо, с насмешкой:
– Если граф не чувствует охоты лечь сейчас, то я вернусь, когда отведу старика в клетку, и сообщу вам маленькое известие, которое принесет графу сладкие сновидения.
– Заснуть после твоих слов! О, это блаженство, которого я всегда буду с нетерпением ожидать, – возразил Пьер, неизбывная веселость которого приводила Ангелочка в отчаяние, ведь разбойник ничем не мог запугать его.
«Что негодяй может сообщить мне?» – думал молодой человек во время краткого отсутствия тюремщика.
– Посмотрим, высокородный Ангелочек, я слушаю твой мелодичный голосок.
– Знаете ли вы, граф, сколько времени я имею необыкновенное счастье сторожить вас? – спросил шутник-оборванец.
– Одиннадцать месяцев.
– Да, одиннадцать месяцев промелькнули, подобно молнии, с того дня как господин сделал мне честь посулить свой побег.
– Опять обещаю тебе.
– Это обещание я сам ежеминутно твержу товарищам, которые со мной бодрствуют над… спокойствием графа.
– А! Вы всегда на карауле?
– Мы смотрим на ваше сиятельство, как на стреляного воробья, и потому, не считая вашего нижайшего слугу, надо будет задушить вес маленький караул, прежде чем выйти отсюда.
– Вы единственно для того пришли, чтоб сказать мне об этом?
– О, нет! Только мне показалось, что ваше сиятельство изволили быть постоянно и так глубоко поглощены своим желанием втихомолку избавиться от нашей нежности, что я подумал, будто вы совершенно забыли, отчего мы держим вас зарытым здесь… как драгоценный камень.
– Твой плут господин требует, чтоб я назвал ему имя женщины.
– Отлично! Я в восторге, что ваша память сохранила исключительную остроту.
– Какой интерес побуждает Точильщика узнать это имя? С тех пор как я отказался открыть его, можно было бы догадаться выпустить меня.
– А! Вот в этом-то и недоразумение, – сказал Ангелочек, тяжело вздохнув.
– Какое недоразумение?
– У вас в голове засела одна мысль: не говорить… между тем как Точильщик воображает, что вы похожи на жеманных женщин… которые только и думают, как бы поддаться… но все-таки хотят, чтоб их заставили. Не знаю, ясно ли я говорю? – спросил тюремщик с притворной скромностью.
– Отлично! Ты в ударе сегодня! Поэтому продолжай, Ангелочек, я упиваюсь твоим красноречием, – отвечал Кожоль, чувствуя, что приближалась какая-то опасность.
– Так как вы ободряете меня, я с удовольствием продолжу объяснения. Итак, Точильщик, думая удовлетворить ваше тайное желание, чтобы вас немного… как я выразился сейчас… уж я не припомню слова.
– Заставили, ты сказал: заставили.
– Да, верно.
– Так ты получил приказ заставить меня говорить?
– Именно.
– А, а! – произнес Кожоль, улыбаясь. – А как же ты примешься «заставлять» меня? Скажи-ка… чтоб я решил, есть ли у тебя воображение.
– О, очень нежно и невинно. Я стою за кроткие и простые меры… Не угодно ли вам выслушать мою программу?
– Повторяю, я упиваюсь твоими словами.
– Итак: я введу сюда несколько товарищей, чтоб… опустить господина на четвереньки.
– Ты называешь это – опустить, ты! Пусть так! Ну, меня опустят… а дальше?
– Дальше я деликатно разую господина, чтоб было поспокойнее во время операции.
– Давай же мне сейчас туфли.
– Хотелось бы, господин, хотелось бы. К сожалению, здесь нет туфлей… Но, чтоб вы не простудились, я замещу туфли жаровней с раскаленными углями.
Все это было сказано самым ласковым голосом, со множеством маленьких грациозных жестов и с улыбкой на устах.
«Ай, ай! Дела все хуже!» – думал Кожоль, на лице которого под пристальным взглядом тюремщика не дрогнул ни один мускул. Нимало, кажется, не смутившись, молодой человек воскликнул:
– Да твой способ превосходен, чтоб избежать простуды!
– Застудив ноги, часто получают жестокий насморк, – сказал Ангелочек самым добродушным тоном.
– Вот это-то и есть маленькое сообщение, которое нагонит на меня золотые сны?
– Сколько людей засыпают, не зная о том, что ждет их при пробуждении! – продекламировал негодяй, направляясь к двери.
– А когда ты придешь завтра испробовать на мне это средство, которое ты находишь таким кротким и невинным?
Ангелочек собирался выходить. При этом вопросе он обернулся к пленному.
– О, – произнес он почтительно, – мы подождем вашего пробуждения, а потом мы к вашим услугам.
