В другой раз во время казни, устроив голову осужденного, Анс вызывал из зрителей добровольца, желавшего спустить топор гильотины… и любители находились!..
Да, большой шутник был палач Анс. И вот еще другое тому доказательство.
Однажды вечером к нему привели троих осужденных: Тулека, Бронсара и аббата Ридо.
– Приходите завтра, теперь уж темно, ничего не видно! – кричит им палач.
– Исполняй свою обязанность, бродяга. Пусть зажгут факел, я буду держать его, пока эти два господина пройдут прежде меня, – спокойно ответил Тулек.
Анс приказал принести факел, и Тулек светил ему во время казни двух своих товарищей.
– Что ты скажешь об этом? – спросил Анс, удивленный неустрашимостью Тулека, приноравливая его шею к отверстию гильотины.
– Скажу, что гильотина хорошо работает, – отвечал бесстрастный осужденный.
Анс вынимает топор из столбов, ослабляет винт и свинцовый блок один падает на шею осужденного. Потом повторяется та же история. Как и в первый раз, Тулек не выказывает ни малейшего нетерпения. Он остается неподвижен, с глазами, устремленными на отрубленные головы своих друзей, сложенные в корзину перед ним.
– Гм! – произносит палач. – Ты все еще утверждаешь, что гильотина хорошо действует?
– Да, хорошо, но палач-то никуда не годится, – ответил Тулек.
Гильотина опять заиграла, но на этот раз Анс вложил топор… к великому неудовольствию десятка санкюлотов, которые, стоя у подножия эшафота, как блажные, хохотали над потехой веселого палача.
В Рошфоре и Лавале, в Бресте и Нанте – повсюду происходили подобные зверства.
В Ренне, куда вошли Ивон и Елена, дела эти обставлялись с меньшим шиком. На гильотину приходилось не более дюжины осужденных в день. Правда, диктатор Пошоль сильно жаловался в письмах, что у него вечно «опустошают кладовую»: едва только приведут к нему одну или две сотни пленных шуанов, как Брест и Лаваль требуют их для своих гильотин.
– Вы лишаете хороших реннских республиканцев приятного развлечения, – пенял своим товарищам бедный взбешенный Пошоль, но напрасно.
И действительно, добрые республиканцы Ренна нуждались в развлечениях, потому что были постоянно охвачены страхом. Случалось ли им выходить за стены города – они тотчас попадали в руки шуанов, которым верность республике была верной рекомендацией, чтоб расстрелять, повесить или изрубить пленника. Шуаны и республиканцы убивали друг друга с особенным ожесточением и чрезвычайно увлеченно.
Синие вторгались в деревни шуанов, нагружали свои телеги зерновым хлебом, уводили скот, отправляли в города целые подводы с припасами и уходили, подпалив перед этим хижины. В следующую ночь шуаны воздавали республиканцам тем же, проникая в города, без шуму вырезав небольшие посты синих, вешали республиканских чиновников и грабили санкюлотов. С рассветом шуаны исчезали, зарываясь в глубоких тайниках лесов Мидона, Герша и Пертра.
Еще не пришло время для их настоящих битв, днем и с пушками. До сих пор самая сильная шайка не насчитывала и сотни человек. Как только наступала ночь, каждый крестьянин скользил в темноте со своим ружьем на плече, отправляясь в назначенное место сбора шайки – в ночной кровавый поход. На другой день те, кто не боялся быть узнанным, обращались опять в мирных земледельцев, и синие, видя их за работой в поле, нисколько не подозревали, что эти кроткие поселяне накануне доставили им столько неприятностей.
Национальный Конвент не видел ничего опасного в войне с шуанами. В этом заблуждении его поддерживали все генералы, посылаемые один за другим против мятежников. Главнокомандующие сами были обмануты необыкновенным характером войны, в которой неприятель был невидим.
– Я разобью шуанов в две недели, – писал каждый из них в Конвент, воображая, что имеет дело только с шайкой недовольных, которых надеялся захватить гуртом.
Таково было с самого их приезда общее разумение генералов Россиньоля, Тюро, Божора, Вимо, Авриля, Камбрея и других. Но видя, что в ночи тысячи врагов появлялись то здесь, то там – словно из ниоткуда, они понимали, как поторопились, испрашивая двухнедельный срок для окончания войны. Но, не желая признавать перед Конвентом свой первый промах, командующие ухитрялись в своих отчетах представить шуанов скопищем разбойников, отдававшихся в их руки почти без сопротивления: во всех схватках синие будто бы ни разу не теряли больше одного воина. Но так как на деле шуаны, которых представляли столь смирными на бумаге, убивали республиканцев сотнями, ряды их армий быстро таяли.
Чтоб восполнить потери, генералы требовали подкрепления у Конвента, но он был глух к их просьбам – именно потому, что его уверили: эта война была не что иное, как стычка с непокорными браконьерами.
И шуаны продолжали изводить синих поодиночке, нападая преимущественно на караулы, потому что знали: помощи тем ждать неоткуда. Игра между синими и белыми была неровной. Республиканцы не могли изловить ночного неприятеля, который всегда появлялся там, где защита была наиболее слаба. Шуаны, напротив, хорошо знали все передвижения врага, потому что синим невозможно было скрыть что-либо от честных крестьян, таких покорных с виду… днем, когда, опираясь на соху, они миролюбиво смотрели на синих, проходивших по их селам, или подталкивали их локтем, приходя на рынок продавать плоды со своей земли. Пока шуан не был замечен в сражении и потому не имел надобности скрываться с шайкой в лесу, он мирно возделывал землю под самым носом вражеского войска.
Таково было шуанство в то время. Оно наводнило окрестности Ренна и проникало в город, несмотря на бдительность Пошоля.
Мы остановились на этих подробностях, потому что они важны для понимания некоторых деталей нашего рассказа.
Ивон оставил Елену у одной бедной вдовы, бывшей когда-то в услужении Бералеков, а теперь торговавшей в собственной галантерейной лавочке в предместье Ренна. Елена должна была назваться ее племянницей. Девушка была почти в безопасности.
Но кавалеру, который с часу на час мог быть арестован, настала пора покинуть город. Грустны были прощанья молодых людей, которые в минуту разлуки узнали, как сильно полюбили друг друга. Ивон думал, что, может быть, новые бедствия надолго разлучат его с Еленой, а молодая девушка понимала, что кавалер должен был в скором времени стать одним из главных деятелей приготовлявшегося громадного восстания.
– Поручаю вас милости Божией! – грустно сказала она.
– Я вернусь, будьте уверены. Разве не я должен заботиться о своей сестре?
Нелепо звучало теперь это именование в устах Ивона, таким же показалось оно Елене.
Они догадывались, что в их чувствах не было ничего братского и сестринского.
Они смотрели друг на друга, дрожа от волнения, не разъединяя рук и не находя нужных слов. Но это молчание говорило больше всех клятв любви.
Мадемуазель Валеран подставила ему лоб, и он поцеловал ее.
