– Я все думаю о его бедняжке жене и детях – он же семейный человек! Наверное, поэтому мне трудно поверить в…
– О Эли, большинство насильников были знакомы своим жертвам. Это не негодяи с ножами, которые рыщут в темных переулках.
– Знаю. Тебе известно, что это я хорошо знаю. – Эли начала со стуком раскладывать на столе ножи и вилки.
– Ты мне еще расскажи, что не веришь в изнасилование в браке! – засмеялась я, желая скрыть огорчение и разочарование тем, что подруга верит в порядочность Уайтхауса.
– Ты несправедлива, Кейт. Так говорить нечестно.
В тесной кухне вдруг повеяло холодом. Эли стояла вся красная и потемневшими глазами смотрела на меня в упор. До меня вдруг дошло, что она не на шутку разозлилась.
– Я не хотела… умничать, – пошла я на попятный, чувствуя, как расширяется невидимая пропасть.
Трещина в наших отношениях появилась, когда я получила диплом с отличием, а Эли окончила колледж на слабые тройки, и расширилась после того, как она пошла работать в школу, а я – в адвокатуру. Подруга долго дулась на мое якобы интеллектуальное превосходство, однако иногда ее прорывало, и она тоже разражалась страстной речью о феминизме или гендерной политике, четко аргументируя свою порой весьма жесткую позицию. Неужели ее настолько изменил брак, материнство или просто возраст, сделав консервативной, не желающей верить, что мужчина приятной внешности – да что там, настоящий красавец – и к тому же представитель высшего общества способен на такое ужасное преступление? Все мы с годами смягчаемся, охотнее идем на компромиссы, меняем свое мнение, становимся не столь агрессивными, только вот я – исключение, особенно когда речь идет об изнасиловании.
Мне было обидно, но вымещать обиду на Эли было бы несправедливо. Это дело – и вполне вероятная перспектива того, что Джеймс Уайтхаус избежит наказания, – подействовало на меня неожиданно сильно. Несмотря на клокочущую в душе ярость, я умею эмоционально отстраняться. В редких случаях, когда я проигрываю дело, мне не дает покоя не только собственное поражение, но и последствия такого вердикта для истиц – женщин, чья манера одеваться, отношение к алкоголю и половое поведение изучались в суде чуть ли не под лупой, будто мы были какие-то озабоченные читатели таблоидов, но чей рассказ в итоге не получил доверия.
Обычно я легко оправляюсь после поражений: утренние пробежки, неразбавленный джин. Еще хорошо помогает, когда так загрузишь себя работой, что не остается времени на жалость к себе. Я представила доказательства, жюри приняло решение – все, живем дальше. Так я всегда себе говорю и обычно верю.
Но на этот раз меня задело за живое. И шансов у нас мало: обвиняемый и жертва состояли в отношениях, совсем как Тед Батлер и Стейси Гиббонс. Правда, семейного у Уайтхауса с Литтон было маловато, интрижка в основном проходила на работе – в лифтах, на офисных столах, за бутылкой «Вдовы Клико» в гостиницах и у Оливии дома. Некоторые показания позволяют предположить у Уайтхауса тягу к насилию, кроющуюся под обаятельной наружностью. Напрашивается вывод, что он со своим полнейшим пренебрежением к чувствам любовницы и обостренным ощущением собственных прав – обычный социопат.
Я не могу говорить об этом с Эли, не имею права раскрывать ей содержание показаний Оливии, детали случившегося. И дело не в профессиональной этике или в недоверии к подруге – мне претит расписываться в собственном бессилии: судебный процесс над этим высокопоставленным, харизматичным, пользующимся доверием человеком выиграть почти невозможно. Или мне не по себе оттого, что я теряю объективность, в которой никто никогда не мог усомниться?
– Давай не будем ссориться. – Моя замечательная подруга протянула мне бокал вина.
Предложение мира я приняла с благодарностью.
– Иди сюда. – Она раскрыла объятия с почти материнской нежностью.
Я порывисто обняла Эли, почувствовав исходящее от нее тепло и все ее маленькое мягкое тело, прижатое к моему, высокому и сухопарому.
– Не знаю, справлюсь я или нет, – призналась я Эли в макушку.
– Не говори ерунды.
– Вряд ли я добьюсь обвинительного вердикта. – Я отодвинулась, стыдясь своего признания.
– Ну это решать присяжным, ты же так всегда говоришь?
– Да. – От этой мысли мне стало совсем тоскливо.
– Это не дело, а настоящая головная боль. – Эли отпила вина. – У них была интрижка, и дамочка побежала в газеты, когда он дал ей отставку, выбрав все-таки свою жену и детей. Какая она тебе жертва? Она просто мстит!
– Это не значит, что она не была изнасилована, – ответила я сдавленным от злости голосом. Хорошо, что Эли не видела мои руки – кулаки сжались сами собой.
Глава 8
Холли
3 октября 1992 года
Холли будто попала на съемочную площадку или в детективный сериал «Морс» – такой вид открывался из сводчатых окон: золотой прямоугольник с ярко-синим небом и куполом библиотеки, как на буклетах колледжа и открытках с видами Оксфорда, которых она накупила, когда приезжала на собеседование. Камера Рэдклиффа, или Рэд-Кэм, как Холли, наверное, вскоре будет ее называть. Восемнадцатый век, культовое здание. Не столько «дремлющий шпиль»
[5], сколько солонка медового цвета. Библиотеку ежегодно фотографируют десятки тысяч туристов, а она сейчас видит ее из своего окна.
Ей даже не верилось, что она в своей комнате – даже в двух комнатах, потому что у нее «двушка»: просторная гостиная-кабинет, обшитая дубовыми панелями, с потертым кожаным диваном и огромным письменным столом с семью выдвижными ящиками, а за перегородкой – маленькая спальня с узкой кроватью.
– Вы вытянули счастливый жребий, – заметил портье, передавая ей тяжелый ключ с бородкой. Так оно и было: при жеребьевке комнат Холли достался четырнадцатый номер, что означало комнату в самой старой части колледжа, постройки шестнадцатого века, а не конуру в более новых зданиях в стиле викторианской готики или во флигеле постройки 70-х на другом конце кампуса. Темная, в пятнах, лестница постанывала под ее шагами, разворачиваясь вверх крутыми неровными ступенями. Холли отметила, как они стерты в середине от многовековых хождений студентов. Открыв тяжелую дубовую дверь, заскрипевшую совсем как в сказках братьев Гримм, девушка чуть не закричала от радости.
– Не как дома, а? – отвлек ее голос отца. Пит Берри разглядывал оконную раму с широким деревянным подоконником. – По-моему, сквозняки здесь те еще. – Он сунул руки поглубже в карманы и зазвенел ключами от машины, покачиваясь на носках.
– Да, дома по-другому. – Холли проигнорировала его критику, любуясь солнечными часами на стене напротив, где смешивались голубой, белый, золотой и царственно-алый цвета. Дома у нее было полкомнаты, и ее сторона выглядела спартанской по сравнению с половиной младшей сестры Мэнди, заваленной косметикой «Риммель» и пластиковой бижутерией. А из окна виднелась бурая кирпичная стена соседнего дома, шиферная крыша и лес каминных труб, утыканных спутниковыми антеннами. И лоскут серого неба.
