Я глубоко дышу: неожиданно сильно забилось сердце. Меня вдруг охватило иррациональное возмущение: да как он смел забыть и даже не понять всю глубину вреда, походя нанесенного мне? С каждым звериным толчком он разрушал мою веру в то, что мир населен в основном порядочными людьми. Боль внизу прошла быстро, тошнота от противозачаточной таблетки, принятой утром, длилась всего один день, но вот память об изнасиловании – о задранной юбке, об обжигающем жаре его губ, о фразе, которую он произнес, – эта жгучая горечь не уходила. Мне казалось, я давно с ней справилась, но едва Брайан передал мне документы по делу, как воспоминания сразу ожили.
Я перелистывала свои записи, стараясь представить, что подсудимый думает обо мне – женщине с острым лицом и в парике. Я не знаю, смотрит ли он на меня с интересом, потому что у меня нет причин смотреть на него: один из парадоксов заключается в том, что Уайтхауса, несмотря на большой объем доказательств его вины и его роль подсудимого, можно игнорировать. Мы, адвокаты обвинения и защиты, не один час будем слушать свидетелей, излагающих свою версию событий, и даже головы не повернем к Уайтхаусу. Его вообще можно не допрашивать, хотя, конечно, Анджела своего не упустит: безумием было бы не вызвать его для дачи показаний. Но пока у нас есть другие свидетели, к которым и приковано основное внимание.
Первой заслушают Китти Леджер, подругу Оливии и сотрудницу центрального офиса партии консерваторов. Это Китти разговаривала с «Дейли мейл», когда репортеры впервые вышли на Оливию в связи со слухами об интрижке. Что бы ни утверждала Анджела Риган и ни думал Джеймс Уайтхаус, Оливия не звонила в таблоиды, а лишь разрешила Китти отвечать на звонки репортеров, пронюхавших о служебном романе. За это Анджела Риган обрушит на Китти шквал критики – а также за то, что Леджер убедила Оливию заявить в полицию. Моя задача – доказать, что у Китти нет личной антипатии к нашему влиятельному импозантному политику, близкому другу премьер-министра и члену партии тори, которого Китти как сотрудница отдела предвыборных кампаний должна, по здравом размышлении, всячески поддерживать. Так почему же она помогала ковать цепь событий, которая в итоге притащила Уайтхауса на скамью подсудимых в Олд-Бейли? Китти Леджер могла это сделать только в одном случае: если она была убеждена, что это правильно с точки зрения морали.
Она хороший свидетель – это видно сразу, как только Леджер поднимается на свидетельское место. Плотная брюнетка около тридцати, со строгим каре, в скромном темно-синем платье, непробиваемо спокойная. Леджер легко представить директрисой школы или главной медсестрой реанимационного отделения – ее, как говорится, не сдвинуть. Такая слегка начальственная подруга, которая никогда не поставит себя в щекотливое положение и сумеет поступить грамотно, если туго придется другим. Такие женщины автоматически берут на себя командование в критических ситуациях.
Я смотрю на нее и вижу – пусть даже кому-то Китти Леджер покажется скучноватой, – что у нее есть четкие моральные принципы, ощущение того, что хорошо и что дурно, практикуемое с детства, когда воскресенья начинались с посещения церковной службы. На шее у нее маленький бриллиантовый крестик, так что, пожалуй, я не ошибаюсь. Вряд ли Китти Леджер знавала в жизни серьезные потрясения, но если другую женщину глубоко оскорбили, Китти сделает все, чтобы это исправить.
Она отвечает уверенно и четко, назвав свое имя и подтвердив дружбу с Оливией. Я еще раз повторила для присутствующих, что подруга впервые позвонила ей на следующий день после инцидента в лифте.
– Можете описать, какой она была?
– Расстроенной, плачущей. Обычно она философски относится к неприятностям – вернее, относилась до их разрыва с Уайтхаусом, но в тот день она очень страдала.
Мы уже выяснили, что это было за неделю до того, как Китти разговаривала с «Дейли мейл», подтвердив ходившие слухи. Я задала вопрос: Оливия разрешила ей это сделать, потому что искала мести?
– Нет. Она была возмущена его поведением.
Краем глаза я увидела, как Анджела что-то отметила у себя в записях.
– Она считала, что ею просто-напросто воспользовались, но при этом винила и себя за то, что он с ней сделал, причем не меньше, чем Уайтхауса. Она сказала, что чувствует себя грязной, будто все произошедшее – ее вина.
Далее свидетельница сказала, что расспросила подругу о случившемся. Я представила, как Китти Леджер, с расширившимися от ужаса карими глазами, обнимает подругу за плечи, как сильная старшая сестра, и в ее голосе слышится то безмерный гнев на насильника, то мягкое сочувствие к жертве.
– Кто впервые заговорил об изнасиловании? – Это нужно разъяснить прямо и недвусмысленно.
– Я. – Китти не собирается оправдываться: голова у нее высоко поднята, плечи расправлены. – Когда Оливия рассказала, как он разорвал ее трусики, показала мне свой синяк и повторила, что он ей сказал… – Китти еле сдерживала отвращение. – Я спросила: «Ты вообще понимаешь, как называется то, что он с тобой сделал?» Оливия кивнула и заплакала. Говорить она не могла.
– Поэтому вы…
– Да. – По залу ощутимо пробежало волнение. – Я так и сказала: «Он тебя изнасиловал. Ты несколько раз повторила, что не хочешь этого, а он и ухом не повел. Это изнасилование».
– И что случилось после ваших слов?
– Оливия долго плакала, потом сказала: она надеялась, он ее любит. Ей просто не верилось, что он с ней такое сделал. «Это не укладывается в голове даже у меня, – сказала я, – но Джеймс Уайтхаус действительно надругался над тобой».
– Вы обсуждали, какие шаги теперь предпринимать и предпринимать ли вообще?
– Я предложила ей обратиться в полицию. Сперва Оливия очень не хотела этого делать. Мне кажется, ей хотелось, чтобы все как-нибудь само собой устроилось. Она ничего не делала больше двух недель.
– Это было в понедельник, тридцать первого октября, через девять дней после того, как история появилась в газетах?
– Да, – не смущаясь, ответила Китти. – Я поговорила с репортером, только когда они начали звонить Оливии по поводу служебного романа, и подтвердила, что между ними действительно был роман, но ничего больше не прибавила.
– Если я не ошибаюсь, в газетах писали, что «друг» Оливии заявил: «Он отвратительно с ней обошелся. Она любила его, а он злоупотребил ее доверием». «Друг» – это вы?
– Да.
– Что вы имели в виду, сказав «он злоупотребил ее доверием»?
– Что он ее унизил, недостойно с ней обошелся. Я не намекала на изнасилование или на физическое насилие. Оливия очень беспокоилась, чтобы я ничего такого не сказала, а юридически я не имела на это права. Мне кажется, она еще надеялась, что он извинится и они наладят отношения.
– Наладят отношения? – Я подняла бровь. Сейчас нужно на корню подавить возможное заявление защиты, что Оливия, ловко манипулируя подругой, слила через Китти информацию таблоидам в надежде подтолкнуть Уайтхауса к примирению.
– Ну не так, чтобы они снова сошлись, но хотя бы чтобы смогли работать вместе. Оливия считала невозможным продолжать работать с Уайтхаусом после того, что он сделал.
