Уайтхаус заявил, что Оливия, разумеется, лжет. Она ни разу не просила его перестать, когда они занимались любовью в лифте, и это она инициировала секс, как было уже много раз. Он уверен, что это недоразумение, которое скоро разъяснится и уладится. И вот тут проявилась его жестокость: детективам известно, что он разорвал отношения с любовницей – ведь он женатый человек, это была досадная ошибка, у него обязательства перед женой и детьми, а Оливия восприняла это очень негативно и обратилась в газеты. Если честно, ему больно об этом говорить, произнес Уайтхаус с грустью, а не с гневом, и у него вызывает опасение здравость ее рассудка, оказавшегося на поверку не столь крепким. В подростковом возрасте мисс Литтон страдала анорексией, позже ярый перфекционизм сделал ее превосходным парламентским работником, но свидетельствовал о некоем нарушении психики, а теперь, когда слив информации таблоидам не оправдался – он не ушел от жены, как хотела Оливия, – возникла эта фантазия.
Беспечно сказанные, пренебрежительные слова. Неужели он сам в это верит? Этот политик настолько самоуверен, что предложенная им версия правды абсолютно субъективна. Неужели он способен верить только в собственное толкование истины? Или это ловкость лжеца, сознающего, что он лжет? Скоро мы это узнаем. Завтра места для прессы и публичная галерея будут переполнены, и на перекрестном допросе я проверю информацию из полицейского отчета. Завтра Джеймс Уайтхаус будет давать показания, и я наконец повернусь к нему лицом.
Глава 23
Софи
27 апреля 2017 года
Грязные лужи на девонских дорогах походили на разлитый горячий шоколад, стекавший с холмов и капавший с живых изгородей, среди которых блестели ягоды боярышника и дикой ежевики. Глинисто-красные, лужи тянулись поперек изрытой кротами дорожки, словно напрашиваясь, чтобы Эмили и Финн обдали друг друга жидкой грязью. Крупные круглые капли усеивали непромокаемые штаны и куртки.
– Он меня поймал! Эй, ты меня поймал! – Возмущенные вопли Эмили переходили в восторженные, когда ей удавался симметричный ответ. Красные резиновые сапоги топали и взлетали не хуже, чем в канкане, и лужи расходились по покрытому глиной асфальтобетону маленькими водоворотами.
Софи смотрела на детей, не ругая их, не выговаривая, как обычно, Эмили за испачканную одежду, – какая теперь разница? Дети веселились с почти истерическим возбуждением: Эм расшалилась как маленькая, зато Финн стал куда смелее и свободнее, чем дома. Теперь они жили по законам Девона, по правилам слегка эксцентричной, пившей настоящий эль бабушки (изменив джину с тоником, в честь которого Джинни переименовала себя, она начала варить собственное крапивное пиво). Или же привычный уклад настолько изменился, что правилами теперь можно пренебречь? Не стало ни школы, ни привычных занятий, ни Кристины, ни папы. Неизменной оставалась только мама, но даже она вела себя не как обычно.
Они здесь уже вторые сутки – прошло менее сорока восьми часов после того, как Софи неожиданно забрала детей из школы и увезла в увеселительную поездку-сюрприз в Девон. Четвертый день процесса, третий день заслушивания свидетельских показаний. Сегодня чудовищно дорогая адвокат решительно порвет дело Джеймса на части. Господи, как Софи на это надеялась! Ее пальцы подергивал нервный тик – она скрещивала их и снова распрямляла. Не следует быть суеверной, но Софи не решалась ни от чего отказываться, цепляясь за любую, пусть даже воображаемую, помощь.
– Хватит, хватит, идемте на пляж, – сказала она детям.
Тело просило настоящей нагрузки – быстрой энергичной ходьбы, а не этого променада. Эм и Флинн лениво тащились, хлопая голенищами сапог и волоча ноги: новизна игры в грязевые ванны потускнела, к тому же им стало жарко. Эмили протянула матери свою шапку.
– Нет. Ты захотела ее надеть, ты ее и неси, Эм.
Дочь скорчила гримасу, выпятив прелестную нижнюю губку.
– Нет! – заупрямилась она.
– Ладно. – Софи со вздохом взяла мягкую шерстяную шапочку с ярким узором и, к изумлению Эмили, затолкала ее в карман пальто. Ей не хотелось спорить с дочерью. Вся эмоциональная энергия Софи уходила на то, чтобы не раскиснуть и не дать распуститься детям в ближайшие несколько дней. Потому что сегодня ей придется вернуться в Лондон.
Анджела хочет вызвать Джеймса как свидетеля, и когда он будет давать показания, Софи должна быть рядом – по крайней мере, в лондонском доме, если не сможет заставить себя прийти в суд. На эту сделку Софи пошла после откровенного разговора с Крисом Кларком, который ясно дал понять: если она и дальше будет скрываться, шансы на политическую реабилитацию ее мужа после оправдания станут совсем призрачными. Софи едва сдержалась, чтобы не огрызнуться: в данный момент ей плевать на политическую реабилитацию, ее куда больше волнует, что происходит в зале суда и отпустят ли его вообще.
Она вздрогнула от боли. Щека изнутри заныла, будто там образовалась язва, но нет – просто Софи ее изжевала. Проведя языком по саднящим неровным краям, она почувствовала соленый вкус крови.
Неудивительно, ведь она в таком напряжении. Уложив детей, Софи открывала новости Би-би-си и онлайн-издания, читая все подряд про резонансный процесс. Предполагаемое преступление Джеймса всячески муссировалось, зато Оливии даровали анонимность: ни имени, ни фотографий, ни места работы. От этого из газетных отчетов было не вполне ясно, каким образом мисс Икс, или «предполагаемая жертва изнасилования», как ее называли, оказалась в том лифте. От улик Софи просто сходила с ума. Некоторые из них – синяк и даже порванные колготки – она готова была отбросить: Джеймс страстный любовник, он мог переусердствовать с любовным «укусом», оставить затяжки на колготах и порвать пояс трусов. Все это было объяснимо и понятно: ничего злонамеренного, в порыве страсти и не такое бывает. Он ведь хотел эту Оливию, в конце концов!
Софи проглотила болезненный комок, стараясь мыслить рационально и не думать о трусиках – черных, тонких, ажурных, откровенно сексуальных, – именно такое белье возбуждало Джеймса. Она запрещала себе зацикливаться, но из головы не шла гнусная фраза «Нечего было передо мной бедрами вертеть». Ничего подобного Джеймс никогда не говорил, но почему же она, жена, не может отмахнуться от этой якобы улики? Может, виной тому страх, что люди поверят и сочтут его способным на такую вульгарность и низость? Дело в том, что Джеймс действительно мог сказать нечто подобное – небрежно-презрительное, но не об Оливии, а о других мужчинах. «Ну такой самодовольный идиот», – говорил он о Мэтте Фриске, Малколме Твейтсе и, наверное, даже о Крисе Кларке. Это была беззаботно брошенная реплика. Но он ни разу не позволял себе отзываться так о женщинах, тем более с какой-то сексуальной привязкой. Софи в жизни не слышала от мужа слов «вертеть бедрами». Это же не одно и то же? Ни в каком смысле?
Софи чувствовала, что ей необходимо срочно переключиться.
– А ну, побежали! – крикнула она детям и с усилием бросилась штурмовать песчаную дюну, стараясь прогнать неотвязный страх.
Поднялся ветер – резкий бриз с моря, разрумянивший щеки Финна и заставивший Эмили заулыбаться, пока дети карабкались по скользким дюнам, а потом бежали вниз, к морю. Софи осторожно переступала обломки, усеявшие берег, – коряги, выброшенные морем, удочку, одинокую стеклянную бутылку без всякого послания, – а потом стала смотреть вдаль, подавляя тревогу. Маленький остров поднимался из воды, отрезанный от суши даже во время отлива. Остров Бург, где пряталась Агата Кристи, когда писала «Десять негритят». Там она нашла уединение, которого требовала работа над романом. Вот бы и ей, Софи, скрыться от всех…
