– Мне так жаль, – сказала она, представив, как несладко остаться в душном Лондоне на две недели. – Мы можем вернуться пораньше, правда, дети огорчатся, и Джинни тоже. Эм и Финну здесь очень нравится.
Софи помнит, как солнце припекало шею, и она все время поглядывала на море, сверкавшее на краю долины и сливавшееся с небом – линию горизонта едва можно было различить. Про себя она надеялась, что им не придется все бросать и ехать домой.
– Конечно, оставайтесь, – сказал муж. – Я просто соскучился.
– Мы тоже по тебе скучаем, – с нежностью ответила Софи.
А в это время, должно быть, Оливия в Сент-Джеймсском парке ждала, пока он договорит, и поторапливала его, делая страшные глаза. Джеймс ничем не выдал, что на вечер у него запланировано кое-что получше, чем бесконечные «красные ящики» для официальных бумаг и стейк с салатом. Ложь с удивительной легкостью сходила с его языка – вернее, недомолвки. Во второй раз за несколько минут Софи ошеломила ловкость мужа, так просто жившего двойной жизнью. Двадцать с лишним лет назад его уклончивые объяснения тоже сквозили предательскими недомолвками, однако все же спасали его от агрессивного допроса. Как Эмили с ее зубной феей или самой Софи в Девоне прошлым летом, ему просто удобнее было поверить.
Отмахнувшись от этой мысли, Софи прислушалась, мысленно внушая мужу не отступать от роли обаятельного, располагающего к себе человека, не лишенного недостатков, но от этого только казавшегося ближе к простым людям. Ногти ее впивались в ладони, и это хоть немного отвлекало от тупой боли в груди, от нестерпимого желания разрыдаться.
И тут вмешалась мисс Вудкрофт:
– Ваша честь, моя ученая коллега задает свидетелю наводящие вопросы.
Судья поднял руку и опустил ее, словно отмахиваясь от разыгравшегося щенка, на которого у него нет времени. Анджела улыбнулась – это слышалось в ее грудных протяжных гласных и подчеркнутой снисходительности – и продолжала.
Но Софи отвлеклась, услышав голос мисс Вудкрофт, мелодичный и глубокий, изысканный, как дорогой кларет, который хочется пить не торопясь. Интонации и тембр этого голоса говорили о привилегированном положении, остром уме и блестящем образовании. Но отчего эта женщина чем-то неуловимым – возможно, характерным напором – напоминает Софи девушку, о которой она не вспоминала больше двадцати лет?
Должно быть, дело в лихорадочной и небрежной манере писать левой рукой, будто неординарные мысли торопятся попасть на бумагу. Так писала Холли – но ведь многие люди так пишут, особенно настырные барристеры, для которых любая брешь в показаниях означает возможность не оставить от версии противной стороны камня на камне. Софи так и видела, как под париком пухнет мозг этой адвокатши, как она ищет способы запутать Джеймса на перекрестном допросе. Но пока муж не допустил ни одного промаха. Даже скептически настроенные присяжные, пожилая женщина и молодая мусульманка, смотрели на него уже не так враждебно, а банально-красивая женщина помоложе – черные дуги бровей, искусственный загар – положительно поддалась его обаянию и смотрела Джеймсу в рот – по крайней мере, пока речь шла лишь о супружеской неверности, этакой запутанной современной лавстори. Пока не было никаких упоминаний о синяках и порванных трусах, никаких предположений, что Джеймс мог сказать «Нечего было передо мной бедрами вертеть». Это надо прекратить, зачем же повторять эти ужасные слова?
Усевшись поудобнее, Софи велела себе успокоиться и забыть о Холли. Надо слушать, надо испить эту чашу. Она снова прислушалась к словам своего неверного супруга. Она уже начала презирать себя за то, что любит такого человека, и чувствовала, что ее любовь к мужу немного поостыла.
Джеймс продолжал говорить, но Софи то и дело непроизвольно отвлекалась – слова скатывались по ней, не впитываясь, будто по тугому свитку пергамента. Близился главный пункт обвинения – инцидент в лифте, и Софи берегла силы, чтобы выслушать версию мужа, изложенную под присягой. Вот когда ей понадобится внимание.
Снова вмешалась мисс Вудкрофт. Еще одно замечание о нарушении правовой нормы – и очередной усталый взмах судьи. И с чего Софи вспомнилась Холли? У этой ручки как палочки, ни намека на грудь, тонкие плечики. Прямо не женщина, а пичужка какая-то. Может, невротичка? Такая не нанесет разящий удар по ее мужу, справившись с неотразимым обаянием Джеймса, который с виду по-прежнему спокоен, только очень серьезен. И лишь Софи, замечавшая каждую мелочь, вроде напряженного подбородка мужа, понимала, что нервы его натянуты до предела. Голос Джеймса вернул ее в настоящее – глубокий, убедительный баритон, который, кажется, вот-вот дрогнет от смеха, но вместо этого начинает звучать еще увереннее и авторитетнее. Его тон сменился на сумрачный, в нем зазвучали интонации политика, принимающего на себя ответственность за ошибку, но тщательно следящего, чтобы не сказать лишнего, не проговориться о своей причастности.
– Я бы хотела вернуться к тому, что случилось в коридоре у комнаты для совещаний утром тринадцатого октября, – начала Анджела Риган, улыбнувшись подсудимому.
– Ах да! – сказал муж Софи. – После того, как мисс Литтон вызвала лифт?
Позже Софи и сама удивлялась, как высидела все это время, вытянув шею, чтобы лучше видеть зал, и стараясь угадать мысли присяжных, двенадцати совершенно разных людей, которым предстояло решать судьбу ее мужа. Она не понимала, как ей удалось выдержать любопытные взгляды сидевших на галерее, которые, узнав ее, многозначительно переглядывались. Софи украдкой косилась на них, испытывая стыд – злой и жгучий. Подумать только, когда-то она любила быть в центре внимания – в юности, в Оксфорде… Здесь взгляды были иными: всезнающими, осуждающими, откровенно растерянными, любопытными: «Это его жена. Надо же, замужем за насильником! Так он сделал это или нет, в конце концов?»
Софи старалась сохранять невозмутимость, и ей это почти удалось: Джеймс изложил совсем другую версию, отличную от той, о которой писали в газетах, дал событиям свою оценку, которой Софи очень хотелось поверить. По его словам, женщина, не сумевшая сохранить собственный брак, вызвала лифт, сказала чужому мужу, что он «убийственно неотразим», и вошла в кабинку, увлекая его за собой, а Джеймс, занятый мыслями о статье в «Таймс» и благодарный за возможность поговорить в приватной обстановке, наивно, не подумав, шагнул следом.
– Я понимаю, это покажется нелепым, – иронизировал он над собой с улыбкой, очень хорошо известной Софи и безотказно действовавшей на мамаш возле школы, учительниц и избирателей, – но мне хотелось с ней поговорить. Она всегда была хорошей референткой. Наперсницей, что ли. Видимо, я усомнился в себе – помню, я спрашивал себя, действительно ли моя манера может быть истолкована как надменность, и подумал: уж Оливия-то сможет ответить мне честно.
– Но разговора между вами не было? – поторопила Анджела.
– Нет, мы не говорили. – Джеймс покачал головой, словно затрудняясь объяснять, как оказался в такой ситуации. – Она потянулась ко мне с поцелуем, и я почувствовал, что отвечаю на него. Это был момент помрачения и слабости. – Он помолчал и добавил дрогнувшим голосом, полным искреннего раскаяния: – О котором я, разумеется, глубоко сожалею.
