Итак, настал долгожданный момент, который я представляла себе с того дня, как Брайан передал мне документы по делу, а подсознательно ждала больше двадцати лет. Бремя ожидания вдруг навалилось на меня всей тяжестью. Руки дрожали, когда я поднялась, чтобы начать перекрестный допрос, а под волосами возникло странное щекотно-тягучее ощущение, какое бывало всего несколько раз в жизни, в мгновения настоящего страха. Так было в оксфордской галерее, когда мне стало ясно, что я не смогу остановить Уайтхауса. Так было, когда Эли догадалась и я едва не лишилась всего, ради чего работала, своей блестящей карьеры и шанса привлечь Уайтхауса к ответственности.
Я глубоко дышу, представляя, как легкие расширяются и давят на диафрагму. Я вбираю как можно больше кислорода. Неважно, что суду придется подождать. Присяжные сидят прямо, они уже приспособились к ритму процесса и чувствуют: настал решающий момент. Сейчас их взгляды будут метаться от меня к подсудимому, как на теннисном матче, когда зрители ахают от волнения или затаивают дыхание. И я заставлю Уайтхауса подождать – пусть это покажется мелочным, но сегодня все вертится вокруг него. Мы вдоволь наелись его россказней, пора предложить суду альтернативную версию случившегося и бросить тень сомнения на каждую фразу, которую он произнес.
Проблема в том, что весь имидж Джеймса Уайтхауса построен на его убедительности, резонности и авторитетности. Об этом говорит каждая мелочь – от пальцев, сложенных как бы в молитве, до спокойного баритона, который успокаивает богатством тембра, с легкостью вызывает доверие, усыпляет бдительность, убеждает, что будет только правильным ему поверить. Значит, надо ограничить подсудимого в возможности много говорить и не уступать ему ни на дюйм. Задавать наводящие вопросы, которые лишат его роскоши пространных объяснений, торопить, когда он будет отвечать. Гнев вскипает во мне мгновенно и неудержимо, но сейчас не форум истерических срывов. Уайтхаус займет рациональную, реалистичную позицию, значит, и мне нужно быть не менее хладнокровной и сдержанной, чем он.
– Я хочу прояснить несколько пунктов, – бодро начинаю я с улыбкой. – В частности, вопрос о расстегнутой блузке. Мисс Литтон сказала, что вы рванули и распахнули ее блузку, но вы предположили, что она сама помогала вам расстегивать пуговицы. – Я заглянула в записи, устроив небольшое шоу из своей дотошности. – Вы заявили: «Мне не свойственна жестокость, я не такой человек, который срывает с женщин одежду. Это не мой стиль».
– Все верно, – подтвердил подсудимый.
– Вы же сильный мужчина, мистер Уайтхаус. Бывший участник гребной команды Оксфорда. Спортсмен, смею сказать. И вы никогда насильно не распахивали на женщине блузку в порыве страсти? – спрашиваю я, рассчитывая, что он смутится, что ему станет неуютно от воспоминаний или хотя бы сквозь непрошибаемый фасад прорвется дурацкий мужской шовинизм. Но если я надеялась, что Уайтхаус вспомнит, как изнасиловал меня, или о другом подобном случае, то я была слишком наивна.
– Нет. – Он сморщил нос, якобы ошеломленный моим предположением.
– Даже в минуту неистовой страсти, вроде той, что была между вами и мисс Литтон в сентябре, когда вы занимались сексом в вашем кабинете?
– Нет, – уже тверже ответил он.
– А как же то, что в лифте вы помогали ей стягивать колготки и порвали трусики, как сами признались?
Анджела поднялась с места.
– Ваша честь, нет никаких доказательств, что мой клиент несет ответственность за эти повреждения.
Судья Лакхёрст вздохнул и повернулся ко мне:
– Не могли бы вы переформулировать свой вопрос, мисс Вудкрофт?
Я помолчала.
– Вы признали, что помогали ей стянуть колготки и трусы и что события «приняли бурный оборот». Значит, более чем вероятно, что в этот бурный момент вы с силой рванули ее колготки, не правда ли?
– Нет.
– Возможно ли, что «в порыве страсти» вы разорвали ее трусики?
– Нет.
– Неужели? – Я притворилась равнодушной, скрывая негодование, потому что знала: вот здесь он лжет. Двадцать лет назад он рванул мою рубашку – я до сих пор помню обрывки ниток и две отскочившие пуговицы – и начал тискать мой «Уандербра». – Это ценно, спасибо.
Я кашлянула, якобы прочищая горло и быстро оценивая ситуацию. Чем колупаться в показаниях о синяке («Ей нравились укусы в пылу страсти»), всякий раз упираясь в стену его самоуверенности, надо переходить к главному. Предложить ему мою версию в надежде сорвать с него маску – с абсолютным пренебрежением к его ответам – и показать истинное лицо лжеца. Но сначала надо продемонстрировать залу его надменность: присяжные должны увидеть человека, который ставит свои потребности превыше всего и абсолютно глух к чувствам молодой женщины, которая говорит ему «нет».
– Давайте вернемся к инциденту в лифте. Мы знаем, что вы с мисс Литтон и раньше занимались сексом в палате общин.
Уайтхаус кашлянул.
– Да.
– Стало быть, вы не без основания ожидали, что она не против повторить? Снова заняться сексом в палате общин, просто в иной обстановке?
– Да. – Он насторожился, чуть протянув это короткое слово.
– Когда вы вошли в лифт, который, как вы заявили, Оливия сама же и вызвала и в который вошла первой, заявив перед этим, что все еще считает вас привлекательным, – я рискну утверждать, что вы рассчитывали на секс.
– Вначале нет.
– Вначале нет? Это был быстрый секс, не правда ли? Вы уложились меньше чем в пять минут. «Бурный оборот», как вы сами заявили. Стало быть, на прелюдию ушло не так много времени.
Уайтхаус снова кашлянул, прочищая горло.
– К чему все идет, стало понятно очень скоро, но в лифт я вошел, не думая, что так получится.
– Вы не могли об этом не думать, вы же в лифт не совещаться шли.
Один из присяжных прыснул.
– Нет, – ответил Уайтхаус напряженнее. Ему не нравится, когда над ним смеются.
– Нет, – негромко повторила я. – Значит, вы вошли в лифт, сразу же столкнулись и начали целоваться?
– Да.
– Затем блузка была распахнута – насильно, как утверждает Оливия, расстегнута вами обоими, как настаиваете вы, – и вы берете мисс Литтон за ягодицы.
– Да.
– И вместе с Оливией стягиваете с нее трусики – как вы сами признались, вы ей помогали?
Пауза, затем:
– Да.
– И когда это происходило, вы, по вашим словам, находились очень близко друг к другу?
– Да.
– Лифт ведь крошечный, метр в ширину и меньше метра в глубину. Насколько близко друг к другу вы были?
– Ну мы целовались и… находились лицом к лицу.
– Как близко? Десять, двадцать сантиметров или еще меньше?
– Не более тридцати сантиметров.
