Вне всяких сомнений – вот бремя доказывания, которое присяжным необходимо применить, прежде чем признать обвиняемого виновным. Однако куда проще «отнестись с пониманием» и сделать подсудимому подарок – обоснованное сомнение. Упростить случившееся до неудачного сексуального опыта – неприятного, небесспорного с точки зрения морали, но не преступного – и ни под каким видом не изнасилования.
Но постепенно, наблюдая за растущим раздражением Анджелы, я начинаю робко надеяться, что чересчур пессимистично настроилась. Не исключено, что всего один-двое присяжных не верят в виновность Уайтхауса. Судья может уже вызвать жюри в зал и распорядиться вынести вердикт большинством голосов, пояснив, что примет решение, за которое будет отдано десять голосов, хотя, конечно, лучше, чтобы оно было единогласным, без особых сомнений или неясностей. Ведь некоторые до конца не поверят, что Уайтхаус виновен.
Я мысленно перебираю свои аргументы: заключительную речь я набросала сразу после получения дела Уайтхауса и оставила ее почти в неизменном варианте. У меня нет волшебной палочки – заключения судмедэксперта, где четко указывалась бы правда, потому что и синяк, и порванные колготки с трусами можно с грехом пополам объяснить. Я знаю, что он виновен. «Нечего было передо мной бедрами вертеть» выдает его с головой, даже если бы я не знала о его старом преступлении. Но для присяжных сегодня существует лишь слово женщины против слова мужчины, две истории, которые одинаково начинаются, но затем расходятся, сначала в мелочах – кто из них вызвал лифт, кто первым потянулся с поцелуем, – а потом и в самом главном, очевидном, непримиримом.
Если поверят Оливии, я не просто буду ликовать – хотя, разумеется, буду, – но и восстановлю свое попранное достоинство. Джеймс Уайтхаус в глазах общества останется законченным нарциссистом, красивым, но абсолютно безжалостным, каким знаю его я. Если присяжные поверят Уайтхаусу, Оливия получит клеймо лгуньи, а я… Мне невыносимо даже думать о том, что это будет значить для меня. Что это скажет о моем профессионализме и здравом смысле, если в угоду личным предубеждениям, из необъективности я нарушила профессиональный кодекс и все это время жила лишь желанием засадить за решетку Джеймса Уайтхауса.
– Всех участников дела Уайтхауса просят немедленно собраться в зале номер два.
Пятнадцать минут пятого. Прошло четыре часа пятнадцать минут. Диктор произносит слова безразличным тоном, не догадываясь, какой эффект его объявление оказывает на Анджелу и меня: мы вскакиваем с мест, хватаем бумаги, ноутбуки и нахлобучиваем парики.
– Вердикт – или отправит на сегодня по домам? – спрашивает моя оппонентка, немного успокоившись.
Повлиять на происходящее не в нашей власти, но, кажется, дело движется.
– Второе, – говорю я, не представляя, как выдержать эту мучительную ночь. Придут ли завтра присяжные к справедливому решению, должным образом обдумав показания всех участников?
Атмосфера в зале сгустилась от напряженного ожидания. Места для прессы заполнены. Газетчикам медлить нельзя, им надо успеть к очередному номеру, а тележурналисты думают о шестичасовом выпуске новостей, в котором вердикт станет одной из главных сенсаций. Джим Стивенс сидит на первой скамье. Он не пропустил ни дня процесса. У меня перехватывает горло, когда я вижу, как он смотрит на пристава. Пристав кивает Никите – у них есть решение. Я с трудом сглатываю. Присяжные вынесли вердикт.
Присяжные входят в зал. Я вглядываюсь в их лица. Все держатся непроницаемо, на подсудимого никто не смотрит. Уайтхаусу не позавидуешь: присяжные обычно избегают зрительного контакта, если вынесли обвинительный вердикт. У Оранжевой Физиономии губы сложены в еле заметную усмешку, но это для нее обычное выражение; услужливый мужчина в годах, которого я прочила в председатели, серьезен, потому что все внимание сейчас направлено на него.
– Попрошу ответить на вопрос «да» или «нет». Вы вынесли решение по первому пункту? – спрашивает Никита. Кажется, в зале перестают дышать, когда председатель жюри опускает глаза на свой листок. На секунду я думаю о Софи Уайтхаус: небось перегнулась через бортик галереи, следя за человеком, в руках которого судьба ее мужа? Или смотрит на своего мужа, думая, знала ли она его вообще?
Кажется невероятным, что присяжные пришли к единому решению, но вот, однако…
– Да, – отвечает председатель жюри.
Зал дружно ахает. У меня сжимаются кулаки, белеют костяшки пальцев. Вот он, момент истины, способный изменить всю жизнь, как в ту июньскую ночь под сводами старинной галереи. Трение спины о камень, боль, когда Уайтхаус вошел в меня, «Нечего было передо мной бедрами вертеть». Он говорил тихо, но я отлично расслышала угрозу в его голосе.
– Согласно вынесенному решению, виновен ли подсудимый по первому пункту? – спрашивает Никита.
Я спохватываюсь, что не дышу, и впиваюсь ногтями в правую ладонь, когда председатель открывает влажный розовый рот и почти нагло, громко отвечает:
– Не виновен.
На галерее у какой-то женщины вырывается крик облегчения, а другая (Китти? потому что Оливии в суде нет) вскрикивает: «О нет!» Вскрик рвется из глубины души – «нет» женщины, которая знает, что судебные ошибки никто не отменял, и она с этим ничего поделать не может.
Это именно то, что я хочу выкрикнуть и буду громко повторять снова и снова, закрывшись в своей ванной комнате, но сейчас я молчу и лишь слегка киваю в знак принятия вердикта – едва заметным угрюмым движением, будто уже сдала дело в архив.
Сидящая рядом Анджела поворачивается ко мне, уже не сдерживая улыбки. Хороший результат. Я вижу ее рот. Мое лицо окаменело, точно маска. Я остаюсь спокойной и профессиональной, но в душе все ревет и бушует.
Глава 28
Софи
1 мая 2017 года
Джеймс ликовал. Софи чувствовала исходившую от него эманацию возбуждения – здоровую, сексуальную, заразительную, будто он снова молодой человек на пике физической и интеллектуальной формы, как в те времена, когда их команда выигрывала ежегодную регату, или когда Джеймс перелезал через стену колледжа, чтобы устроить Софи ночной сюрприз, и занимался с ней любовью до двух часов ночи, а в шесть утра бежал на тренировку, или когда он до последнего тянул с подготовкой к экзаменам, но потом умудрялся все сдать, или когда получил место в парламенте с грандиозным преимуществом, поставив в тупик аналитиков, или когда требовал к себе повышенного внимания у школы Эм и Финна, в Вестминстере и даже в суде.
– Дорогая… – Он разгорячен, его поцелуй страстен, а хватка почти болезненна, когда он ловит Софи за талию и прижимает к себе. Движение это выглядит настолько отточенным, будто Джеймсу ставили пластику хореографы. – Только поглядите на мою прекрасную супругу! – говорит он Джону Вести и Анджеле и неистово целует Софи, после чего отпускает ее, намереваясь сделать краткое заявление возле здания суда, в ходе которого ликование будет умеряться благодарностью к справедливому британскому суду и проницательным присяжным, единогласно признавшим его невиновным, однако его беспокоит, что это дело вообще дошло до суда.
