– Но это же нельзя сравнивать! – опешила Софи.
– Отчего же? Ты говоришь все это, чтобы облегчить себе жизнь, а в случае Эм – чтобы напугать ее и заставить принять твою точку зрения. А я всего лишь сказал правду в моем понимании, чтобы не путать присяжных, а, напротив, облегчить им задачу и прояснить факты!
Софи стало страшно. Понимание правды ее и мужа настолько различалось, что ей показалось, будто она сходит с ума.
– Неправда. – Она лихорадочно искала аргументы. Разве Джеймс не признался, что сознательно утаил правду, не желая увеличить свои шансы отправиться в тюрьму? – Ты, находясь под присягой, изложил версию, которая тебя устраивала. Ты… – Софи запнулась, думая, не слишком ли сильно это будет сказано, но не смогла подобрать других слов для обозначения содеянного мужем. – Ты солгал под присягой, Джеймс. Ты лжесвидетельствовал!
– И что ты теперь намерена делать, Соф? – Джеймс смотрел на нее холодно, сжав челюсти.
Хороший вопрос. И что ей теперь с этим делать?
– Не знаю. Ничего.
Внутри стало пусто. Софи чувствовала себя жалкой, ощущала, как ее решимость рассыпается в прах: ведь не разрушать же семью, на сохранение которой она положила столько сил. Только не после того, через что она прошла!
Джеймс приподнял бровь. Они редко так спорили, обычно Джеймс раскрывал объятия в знак примирения, но сейчас он сидел неподвижно, да и Софи не пошла бы к нему, предложи он обняться.
Отвращение поднялось в ней при мысли, что он действительно мог принудить Оливию к сексу. Что он ее изнасиловал. Комната качалась, контуры предметов расплывались. Границы дозволенного тоже стали какими-то размытыми. Джеймс может сколько угодно доказывать, что не сделал ничего плохого, но в лифте Оливия не соглашалась на секс – Джеймс сам признался, что она сказала: «Нет, не здесь», а его презрительно брошенное «Нечего было передо мной бедрами вертеть» ясно указывало на то, что он все понимал.
Хватаясь за мебель, Софи вышла из комнаты на ватных ногах. Перед глазами все плыло. Она еле сдерживалась, стремясь уйти до того, как начнется истерика. Туалет на первом этаже маленький и темный, но там есть задвижка. Там она сможет побыть одна. Софи присела на опущенную крышку унитаза и перестала бороться с надвигавшимся ужасом. Изнутри рвался вопль – она заглушила его, заткнув рот кулаком. Рука стала мокрой, щеки скользкими, Софи чувствовала, как тает ее взрослая личность. Она совершенно не знала своего мужа – он не только нарциссист, который скрывает неудобную правду, называя это гибкостью, но – при этой мысли ей стало по-настоящему страшно – еще и насильник.
Сгорбившись в темноте, она припоминала, насиловал ли он ее хоть раз. Нет. Непомерное облегчение подхватило ее, как волна, и в душе пробился лучик надежды, что Джеймс не законченный негодяй, что эта мерзость не распространилась, подобно плесени, на их отношения и не запятнала их брак.
Но разве в сексе он не настаивал на своем? Джеймс навязывал ей свои потребности так тонко, что Софи едва замечала, как это происходит. Потому что в их семье все всегда решал Джеймс. Слезы струились по ее лицу, пока она вела счет: именно Джеймс разорвал их отношения в Оксфорде, а потом определял их развитие, когда они встретились спустя восемь лет. С тех самых пор Софи боялась что-нибудь предпринимать из страха его отпугнуть. Именно Джеймс предложил ей бросить работу после рождения Эмили, аргументируя так напористо, что проще было не спорить. Именно он сделал ее женой парламентария, четко дав понять с самого начала, что будет заниматься политикой. Именно он выбрал этот избирательный округ и даже район в Лондоне, где им жить – как можно ближе к Тому.
Друзья семьи – в основном его друзья, Алекс и Кэт давно забыты ради Тома с его политическими союзниками. Отпуск Уайтхаусы проводили так, как нравилось Джеймсу: до появления детей – с Томом в Тоскане, а когда Джеймс стал членом парламента, то в Корнуолле из опасения, что дорогой отдых за границей покажется вызывающим на фоне мер жесткой экономии. Софи с радостью стала бы вегетарианкой, но ела красное мясо вместе с Джеймсом. Муж определял даже то, как она одевалась. Джеймс хотел, чтобы она тщательно следила за собой, была сдержанно-сексуальна, следила за модой. В Девоне Софи ходила в старых джинсах и майках, не делала прическу и сознательно не красилась. Она расслаблялась, как не могла расслабиться при Джеймсе.
На компромиссы практически всегда шла она. Муж ничего не диктовал, ни к чему не принуждал – просто озвучивал то, что ему нравится, и ей проще было подчиниться. Неудивительно, что до самого суда Софи не выясняла отношений – она существовала в браке, как лунатик, и увидела истину, только когда та вскрылась в суде со всей очевидностью.
Софи вытерла лицо, почувствовав, как горит кожа. Отчего она стала такой покладистой, такой слабой в браке? Ей вспомнилось, как на втором курсе она плыла на лодке по Темзе. Был конец весны, солнце висело низко над водной гладью. Тишину нарушал лишь тихий плеск какой-нибудь охотившейся выдры. Весла ритмично ныряли в воду, за лодкой тянулся треугольный след. Софи только недавно научилась грести и очень старалась: легко держась за ручки, она уверенно проводила веслами в воде, посылая лодку скользить вперед, а когда та замедляла ход, снова опускала весла в воду. Энергия курсировала по ее телу, взлетая от стоп по ногам к ягодицам, спине и рукам, но Софи не чувствовала боли, ощущая себя непобедимой. Счастье казалось полным, как до прошлого лета, когда ее бросил Джеймс.
Та девушка давно исчезла, а женщина, пришедшая ей на смену, не может удовлетвориться таким незатейливым счастьем. Сердце ее заныло от острой боли, от горькой, невосполнимой потери.
А еще Софи не давал покоя вопрос: что теперь ей делать, зная то, о чем сказал ей Джеймс? Зная, что он изнасиловал Оливию и остался безнаказанным?
Глава 29
Софи
2 мая 2017 года
На следующий день они уехали к его родителям в Суррей. Несколько дней в провинции – это то, что было нужно Софи, которая чувствовала себя, как в осаде. Она не могла выйти в магазин: первые полосы газет трубили об оправдании ее мужа. Она не была готова к улыбкам и поздравлениям соседей, к эсэмэскам от мамаш из школы, наперебой сообщавших, «какая тяжесть» спала у них с души, хотя всего неделю назад они обдавали Софи холодом и отворачивались, когда она забирала детей с игровой площадки, чтобы везти их в Девон.
Вудлендс, солидное поместье Чарльза и Таппенс вблизи Хэслемера, давало желанное уединение: сюда вела частная дорога с длинной подъездной аллеей. Приземистая усадьба, занимавшая два акра принадлежавшей семье земли, была окружена ухоженной лужайкой, густо обсаженной соснами и другими хвойными деревьями, державшими внешний мир на почтительном расстоянии. Софи всегда считала эту вечнозеленую «стражу» провинциальной и неприветливой – подлинным отражением собственнической ментальности свекра, но сейчас впервые поняла ее смысл. Мой дом – моя крепость: мост поднят, крепостной вал хорошо защищен, луки натянуты, стрелы нацелены, обитатели в безопасности от двусмысленных шепотков и любопытных глаз. Мир не только прижался носом к окну их брака, но и навалился плечом на дверь, – самое время прибегнуть к защите в обескураживающей форме Чарльза и Таппенс Уайтхаусов, законопослушных англичан, на землю которых боже упаси ступить без разрешения, а к дому – подъехать без приглашения или чрезвычайно веской причины.
