Я смотрю на красивейший закат – он похож на манговый сорбет, подернутый малиновой рябью и украшенный полосками карамели. При виде такого неба люди достают смартфоны, чтобы запечатлеть эту красоту, или просто останавливаются, как я, и смотрят.
Рядом целуется молодая испанская пара. Под таким небом в душе просыпаются романтические чувства: хочется заключить любимого человека в объятия и, не сдерживаясь, показать силу своих чувств и упоительный восторг при виде непостижимого великолепия жизни.
Никто не сожмет меня в объятиях. «Нет зрелища пленительней! И в ком не дрогнет дух бесчувственно-упрямый…»
[9], однако вид заката оставляет меня безучастной. Собор Святого Павла, «Корнишон» и Канэри-Уорф на востоке, неуклюжий бетонный Национальный театр и медленно поворачивающееся колесо обозрения «Лондонский глаз» на западе меня не трогают. Я невольно засматриваюсь на золотистое готическое здание – возможно, самый известный по фотографиям фрагмент Темзы с Биг-Беном и палатой общин, матерью всех парламентов.
Даже без этого визуального напоминания Джеймс Уайтхаус не уходит из моих мыслей, а ночами, когда я лежу в кровати, занимает их целиком. Я начинаю оправляться от сокрушительного удара, но поражение по-прежнему точит меня изнутри: в самые неподходящие моменты тупая боль становится нестерпимо острой. Разумеется, никто об этом не знает. Я холодна и деловита, как всегда, хотя сразу после окончания процесса едва справлялась с яростью.
– Добиться обвинительного приговора для лучшего друга премьер-министра изначально было гиблым делом, но вы хотя бы заставили их призадуматься, – утешал меня мой помощник Тим Шарплз. Помню, как я заталкивала парик и документы в свой чемодан на колесиках, кроя на чем свет стоит заедавшую молнию, к вящему смятению Шарплза, и изо всех сил старалась не заплакать, когда мимо к выходу проплыла Анджела. Обуреваемый чувствами, Тим смотрел, не зная, что сказать.
– Это всего лишь один процесс, – наконец нашелся он, хотя мы оба прекрасно понимали: все не так просто.
Я рассчитывала, что дело Уайтхауса докажет: меня не зря так быстро сделали королевским адвокатом, и уже никто не поднимет бровь при виде столь стремительного взлета.
– Будет еще столько дел…
Дела не замедлили появиться, и я сделала то, что следовало, – встряхнулась и вновь взялась за работу, поддерживая государственное обвинение по самым отвратительным сексуальным преступлениям. Я работаю как одержимая, потому что если занять каждую клеточку мозга, то я перестану грызть себя за качество перекрестного допроса и параллели между пережитым мною и Оливией. Но теория, как мы знаем, суха – на практике расчеты редко оправдываются.
Я покосилась на целующуюся пару – не заметили ли они мои мокрые глаза. Мне до боли жаль себя. Ну где ж им обращать внимание на других: их лица прижаты друг к другу, молодые тела сплетены в объятии. К тому же я неприметна, даже в зале суда. «Полли? Молли?» Внутри плеснулась ненависть. Интересно, раскопает ли этот журналист, Джим Стивенс, что-нибудь из оксфордского прошлого Джеймса Уайтхауса? Может, я была такая не одна? Ходили же упорные слухи о вечеринках, на которых в напитки подсыпали наркотики. У «либертенов» своя омерта? Но у кого-то могла сохраниться компрометирующая фотография… Зажмурившись, я молюсь, чтобы Уайтхауса настигло возмездие, чтобы он испытал нестерпимое унижение, чтобы ему не сошло с рук то, что он сделал со мной, Оливией и бог весть с кем еще.
Солнце село – раскаленный шар скрылся из виду, оставив небо грустным и уже не ослепительным. Малиновый выцвел до розовато-серого. Жизнь идет своим чередом, твержу я себе, хотя с моей зацикленностью трудно в это поверить.
Однако своей рациональной частью я понимаю, что это правда. Уже появились другие новости и даже очередной политический скандал: Малколма Твейтса, консерватора и председателя парламентской комиссии при министерстве внутренних дел, застали в момент, когда он расплачивался за секс с юношами, занимающимися проституцией. По сравнению с сальными подробностями («тройки» в постели, попперсы
[10], откровенные эсэмэс) секс Джеймса Уайтхауса в лифте – ибо жюри постановило, что это был всего-навсего секс, – сразу поблек. И момент удачный: надо же, какое совпадение, что новый секс-скандал разразился через неделю после оправдания лучшего приятеля нашего премьер-министра! Политика – дело грязное, и мне почти жаль мистера Твейтса. Держу пари, меньше чем через год Джеймсу Уайтхаусу предложат пост заместителя министра и снова примут в ряды правительственных чиновников.
Нельзя озлобляться, от этого во рту появляется горечь. Лучше, пожалуй, впадать в отчаяние. Я знаю, что мой гнев нужно надежно запирать – твердый, четкой направленности и редкого качества, вроде вычурного коктейльного кольца, которое хранят на дне ящика и редко надевают. Я пока не могу им заниматься. А сейчас мне пора. В шесть утра я бегаю по высокой набережной Челси и Бэттерси-парку. С утра день кажется полным разнообразных возможностей, а через семь километров я ощущаю короткий приятный прилив серотонина. Вечером у меня получается не так хорошо: я глушу боль ваннами и джином.
Я медленно шагаю к Стрэнду. Джин и ванна, а с утра – пробежка. Банковский выходной тянется бесконечно: пустыня одиночества с единственным оазисом – Эли. Слава богу, она снова ждет меня на обед в воскресенье.
Мне не хватает крепости ее объятий, которыми она приветствует меня в своем узеньком коридоре, не хватает ее тепла и молчаливого сочувствия, не хватает сознания, что Эли тоже в бешенстве. В студенческие годы ее гнев выражался потоками брани, но, став матерью и учительницей, она почти избавилась от этой привычки. После вынесения вердикта Эли приехала ко мне и осталась ночевать. Она обнимала меня, когда я тряслась от горя, слушала, как я проклинала Уайтхауса, и не позволила мне напиться до бесчувствия. Мы говорили, как будто и не было этих двадцати четырех лет, и когда я выдохлась – горло охрипло, тело будто избитое, – Эли прилегла рядышком и обнимала меня, пока я не заснула.
Теперь я вижусь с ней каждую неделю и, должно быть, порядком надоела ее семье, гадающей, почему Кейт, которую раньше было не дозваться, сидит теперь на кухне с красными глазами, словно у их мамы появился еще один ребенок.
Но сейчас Эли мне необходима. Только с ней я могу быть собой. Только она еще помнит Холли.
Глава 31
Софи
22 июля 2017 года
Когда пришло приглашение на встречу бывших выпускников, Софи вначале решила не ехать: июльскую субботу придется провести без детей, потратив лучшую часть выходных на мероприятие, касающееся только ее.
Кроме того, придется набраться храбрости и показаться на людях, рискуя, что все начнут сплетничать о Джеймсе или демонстративно примутся одергивать сплетников. Процесс над ее мужем, а косвенно и прочность ее брака станут преследовать ее там.
