Приехав в Брайтон в этот раз, она старалась почаще бывать одна. Набережная была переполнена делегатами и любовниками, поэтому ей приходилось уходить в Хоув и отыскивать скамью, где можно было посидеть и подумать. Она не плакала, помня о прохожих, которые с любопытством поглядывали на нее, привлеченные видом хмурой женщины, смотревшей на море или подчеркнуто опускавшей глаза, избегая контакта.
Сидя в одиночестве, она думала об Алеке – не как о мажоре и кокаинщике, но как о чьем-то сыне, брате и, что бы там ни заявляли «либертены» после трагедии, об их товарище. Она помнила фотографии с его похорон, появившиеся во всех газетах: отец, ссутулившийся под бременем горя, мать, сразу постаревшая, с глазами, походившими на серые озера боли на неподвижном, как маска, лице.
Она помнила Джеймса наутро после смерти Алека: красные, как у кролика, глаза, предчувствие кризиса, беззащитность. Погибшего она лично не знала, поэтому переживала за Джеймса. Софи очень боялась, что его арестуют, и убедила себя, что он любящий, верный и почти благородный – высыпал героин в унитаз, чтобы уберечь приятелей, и увел Тома. Софи долгое время не было известно, что Джеймс с Томом видели, как Алек упал с балкона (она до сих пор сомневалась, что знает эту историю до конца), но она о многом догадывалась и понимала, насколько Том обязан Джеймсу. Услыхав последний, леденящий душу акт трагедии, она перестала считать поведение Джеймса благородным. А если там и была дружеская преданность, пусть и извращенная, Софи не сомневалась, что свою роль сыграл и сильно развитый у мужа инстинкт самосохранения, а также его склонность не задумываясь придавать правде нужную форму.
Она сидела на берегу и думала – серьезно, не отмахиваясь от приходивших в голову мыслей. Анализировала, почему намекнула Крису Кларку на тайну, которую Джеймс не раскроет, по крайней мере пока работает на Тома, и благодаря которой теперь пользуется неограниченной властью. Может, ее вывело из себя присутствие Стивенса или сказалась предельная усталость от священной веры Тома и Джеймса в свою неприкосновенность? Блэра за политическую живучесть называли Тефлоновым Тони, но эти двое возомнили, что принадлежат к самой высшей лиге.
С сухими глазами Софи вернулась в отель, где проходила конференция. Без четверти девять фуршеты уже выдыхаются или продолжаются в баре для тех, кто опоздал на обед. Но прием для консерваторов нетрадиционной ориентации был в самом разгаре: воздух густел от сладкого уксусного запаха чипсов и паров алкоголя. Софи готова была уйти и позвонить Джеймсу из номера, но вдруг заметила его в толпе, и сердце ее забилось чаще. Раньше она считала это любовным трепетом при виде мужа, но сейчас чувствовала лишь узнавание, и больше ничего. Джеймс ее не видел – где уж ему, он занят – обходит зал.
Надо отдать мужу должное, он справлялся с этим мастерски. Вот он заговорил с какой-то молодой женщиной, чуть наклонив голову, будто важнее собеседницы для него сейчас нет никого на свете. Его взгляд устремлен в ее лицо, пальцы легко касаются ее локтя, что-то волнующее сквозит в улыбке – и вот уже кандидатка в парламент от Северного Саттона, залившись румянцем, позабыла профессиональную бдительность, хотя не могла не знать о репутации Джеймса Уайтхауса (его же судили за изнасилование, черт бы все побрал!), и начала вести себя как молодая женщина, которой льстит внимание красивого мужчины.
Софи не могла оторвать глаз от мужа, который обеими руками держал маленькую ручку собеседницы и смотрел ей в лицо с особенной теплотой. Софи знала, каково нежиться в этой улыбке, уступать этому взгляду, который откровенно, без стеснения говорит: «Вы очень красивая!», намекая, что в иной ситуации секс был бы более чем возможен, причем весьма качественный секс.
И этот взгляд, в котором угадывалась крошечная доля предательства, заставил Софи осознать, что она никогда больше не сможет доверять своему мужу. Колодец благожелательности и преданности верной жены столько раз за эти годы был вычерпан до дна, что окончательно пересох. Она никогда не ощутит к нему прежней любви, все кончено. Возврата нет. Она дошла до точки.
Осознание пришло с абсолютной ясностью. Гнева не было – по крайней мере, в ту минуту, – было лишь странное бесчувствие. В том, что касается женщин, признания истины, способности не пасовать перед прошлым и проявить настоящую принципиальность, Джеймс никогда не изменится.
Софи верила в духовное перерождение и очень старалась думать о муже как можно лучше. Она не уходила от него, надеясь на обращение в духе Дамаскина: может, он вдруг поймет, что его версия событий не соответствует истине? Но при всем своем оптимизме Софи отнюдь не была дурой. Она снова взглянула на мужа, заметила, как светится его лицо, сделавшееся на десять лет моложе, и тут увидела, как он незаметно огляделся по сторонам, проверяя, не следит ли за ним кто-нибудь, после чем вновь сосредоточился на собеседнице.
После этого Софи ушла с приема, оставив мужа среди толчеи и всеобщего подхалимства. Он ей позвонит, но всего один раз, ведь он уверен: жена – это надежный порт в любой шторм, это тело, которое можно обнять ночью в кровати после легкого флирта на стороне. В Софи рос гнев, набухая в горле и грозя задушить. Так и задохнуться недолго. Дыши глубоко, приказала она себе, успокойся, все тщательно обдумай. Не поступай импульсивно.
Она уйдет от Джеймса, это решено. Поднявшись в номер, Софи достала визитную карточку, спрятанную в сумке между скидочной картой «Джон Льюис» и черной картой «Коутс». Визитка Роба Филипса была ободряюще солидной и дорогой на вид: визитная карточка человека, который способен ей помочь. Она провела пальцем по гладкой кремовой поверхности с водяными знаками, читая выпуклые строки, как шрифт Брайля, способный дать ответы на все вопросы в ее теперешнем состоянии слепоты. Прекрасно понимая, что муж не изменится, Софи тем не менее не знала, как строить свое будущее, не представляла, какие у нее возможности, и понимала лишь, что идти к цели надо крошечными шажками.
Воспоминание о том, как Эмили крепко обнимает папу, будто стараясь удержать его силой своей любви, мелькнуло перед ее глазами. Тут же ей вспомнился и Финн – внешне копия Джеймса, но с другим характером, несомненно, ее сын. Софи представила, как обнимает Финна: ее щека прижимается к его щечке, память о его младенчестве – словно призрачный шепот. Ее вдруг пронзило острое чувство вины: какую боль она причинит своим детям, когда позвонит по этому номеру и начнет процесс отделения их от отца! Но она тут же подумала о своей нынешней полужизни, о непрерывной эмоциональной боли…
Она легла на кровать, застеленную тяжелым одеялом, создававшим иллюзию пышности и роскоши, но скользким и постоянно сползавшим. Подушка в наволочке из египетского хлопка казалась приятно тяжелой. Теперь ситуация показалась ей немного более ясной. Ее брак мертв, и хотя Софи сомневалась, что развод станет спокойным процессом сознательного разъединения, она знала, что с детьми Джеймс поступит как порядочный человек. Он все же не мерзавец.
Но в остальном… Она думала о циничном признании им факта своего лжесвидетельства в уверенности, что жена сохранит его тайну. Думала о его надменности – слова мужа крутились у нее в голове ночи напролет:
