— Давай подумаем. У тебя меч Мухаммада, а это очень
непростой меч. Если бы у тебя, скажем, был меч Иоанна Крестителя... хотя тот
кроме палки ничего в руки не брал, то мечи здешних оказались бы горячее. Если
бы ты взял тогда меч Иисуса, то не знаю, не знаю... Может быть дрались бы на
равных. А меч пророка... гм... думаю, что магия здешних мечей не действует на
тебя, раз у тебя такой меч, а Зу-л-Факар в свою очередь бессилен против
райских. Словом, все зависит от тебя.
Томас вздохнул с таким облегчением, что застойный воздух
качнулся на версту:
— Вот и славно. На равных — это благородно и не
противно законам рыцарства. Но ты... Как выстоял ты?
Олег пожал плечами:
— Наверное, потому что не признаю христианства. Значит,
не попадаю под их законы. Для меня эти двое не посланцы грозного бога, а лишь
здоровенные мужики с отменным оружием. Словом, тоже на равных, хоть мы и не
рыцари.
Томас повертел меч в вытянутой руке. Зеленый огонь медленно
угасал, волны возбуждения стихали. Загадочные знаки вспыхнули в последний раз и
ушли вглубь металла.
— Тогда все терпимо, — решил он.
— Да, — согласился Олег, он исподлобья, но очень
внимательно посмотрел на Томаса, — если ты не очень... того, что поразил
посланца самого бога...
Томас даже побледнел, на лбу выступили капельки пота, словно
Олег безжалостно ухватил и сжимал его кровоточащее сердце:
— Сэр калика... Для меня сейчас главное — найти Яру.
Найти и освободить. И никакие ангелы или чертовы архиангелы... А потом, если
уцелеем, я разберусь с прелатом у бочки с вином, где я был прав, а где малость
погорячился. Кстати, я все-таки не одного поразил, а троих. Это точно! А то и
четверых..
— Ну тогда все в порядке, — поспешно сказал
Олег.. — К тому ж хоть и ангелы, но простолюдины. А простолюдины с мечами
— это ж оскорбление для благородных! И вдобавок — иудеи.
Томас с облегчением вздохнул:
— Да, конечно... Но в самом деле иудеи?
— Да ты погляди на их носы! А пейсы, пейсы! Разве это
не оскорбление для рыцаря?
Томас поправил меч, спина его снова выпрямилась, и он окинул
цветущий сад гордым и надменным взором настоящего крестоносца.
За деревьями они разогнулись, а Томас прошипел, болезненно
морщась:
— Я уже думал, что всю оставшуюся жизнь буду ходить
крючком... Ох, спина! Куда теперь?
— Это христианский рай, — огрызнулся Олег. —
ты мне скажи!
Деревья стояли плотно, но слишком ухоженные, красивые, за
такими не спрячешься. По ту сторону видна новая лужайка, белые одежды, даже
слышно, как хлопают крылья, словно крупный гусь, привстав на цыпочки, готовится
к взлету.
Томас переступил с ноги на ногу. От долгого передвижения
почти ползком взбледнел, с мокрых бровей срывались мутные капли. Дышал хрипло,
железо поскрипывало при каждом вздохе.
— Ну, ты ж Вещий...
— Я разные глупости предполагал, даже видел в грядущем,
но чтобы христианство... Нет, Томас, мы пойдем другим путем.
Вид у него был суровый и решительный, взгляд устремлен
вдаль. Он явно видел то, чего не мог увидеть Томас. Томас медленно пошевелился,
страх и чувство непомерности задачи сковывали как трескучий мороз лужицу.
— Каким?
— Мы зашли далеко, согласен? Но теперь отступать уже
некуда. Даже если бы могли. Нависнет стыд, что отступили, а это... гадко.
Редкий мужчина уснет спокойно, зная, что когда-то отступил, где-то уступил,
попятился. Я хочу сказать, что довольно таиться за каждым кустом. Пусть
охотник, который охотится за нашими шкурами, поймет, что мы не зайчики, а хотя
бы тигры.
Томас разогнулся, глаза заблестели. На бледных щеках
выступил лихорадочный румянец. Некоторое время смотрел неверяще, голос дрогнул:
— Сэр калика. Это моя война. А ты... разве твоя
ненависть к вере Христа так велика?
Олег буркнул:
— Я помогал тебе из-за Яры, а не какого-то там Христа.
— Тем более, это моя война!
Олег поднялся, огляделся:
— Дальше пойдем, не прячась. Вернее, прячась, но так,
чтобы нас заметили. С трудом, но заметили.
— И тогда?..
— Будем знать, когда нападут. А это уже что-то.
Деревья становились все роскошнее, а цветы пахли одуряюще
сладко, зазывно. По воздуху плыли струи нежнейшего аромата роз, еще каких-то
цветов, Томас их не знал, это дядя разбирался в цветах так же, как он в оружии,
отец в конях, а Макдональд в геральдике. Трава с каждым шагом нежнее, под
сапогами хрустит и вдавливается в землю так, словно по ней прет осадная башня.
Томас, только что бодрый и весь оскаленный от макушки до
пят, на глазах грустнел. Лицо вытянулось даже не как у его толстомордого коня,
а как у сарацинского, худого и поджарого. Голос дрогнул:
— Не знаю, что со мной происходит... Только что я
рвался разнести здесь все в щепки, только бы вызволить Яру. А сейчас меня
ужасает сама мысль, что я дерзновенно вторгся, грязными сапожищами топчу
райскую траву! Уже молчу, что я сделал с Божьими посланцами...
Калика сказал, не оборачиваясь:
— А что, раньше ты сам всегда был в ладу с самим собой?
И тебе в самом деле никогда не хотелось надавать себе по морде?.. И не было
стыдно за свои мысли... цели... желания?
— Господь говорит, — возразил Томас
значительно, — что христианин должен быть постоянно ясен.
— Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто
глуп... Кто это сказал? И я не помню. А ты в самом деле постоянно ясен?
Томас запнулся, в ясных глазах мелькнуло сомнение.
— Ну, — сказал он с неохотой, — я к этому
стремлюсь!
— Все стремимся, — вздохнул Олег. — И палачи,
и жертвы. Что-то замедлять шаг стал... Это верно, когда лежишь, мыслится лучше.
Томас зашагал, будто его пнули в спину, и он старается
удержаться на ногах.
Пчелы и мотыльки перепархивали с цветка на цветок, Томас
злорадно указал калике на двух сцепившихся стрекоз. Тот с каменным лицом в свою
очередь указал на нечто блистающее впереди. Томас разглядел арку, а еще через
сотню шагов увидел такую же блистающую фигурку. От арки в обе стороны тянулась
решетчатая стена, огораживая остальную часть сада.
— Ну и что? — спросил Томас.
— Джанна, — объяснил Олег.
— Я понимаю, что джанна, — огрызнулся
Томас. — Ну и что?
— Джанна — рай ислама. А там эти утехи не возбраняются,
а наоборот, наоборот...
Томасу показалось, что в голосе калики звучит то ли зависть,
то ли насмешка над христианскими добродетелями, целомудренностью и
непорочностью, нахмурился, надменно вскинул подбородок.
