— На белом свете таких нет, — ответил калика
сдержанно.
Томас молча смотрел в прямую спину человека, прозванного
Вещим. Тот прошел по распластанному крылу Змея, как по огромной шкуре,
подпрыгнул, в одно с виду легкое движение вскинул себя на загривок чудовища.
Змей все еще лежал распластанный, как жаба под колесом, шею вытянул, кожистая
перепонка закрыла глаза. Бока раздувались, правда, уже медленно, без прежней
натуги. Из огромных вывернутых ноздрей струйки пара увлажнили гладкий валун
перед мордой, из-под него тут же выбрались сороконожки, жадно припали к этим
каплям.
Зеленые глаза волхва снова обрели прежний насмешливый блеск:
— Ну как, портки сменил? А то пот твой что-то пахнет...
Змей грустно вздохнул, когда Томас с надменным лицом, не
отвечая на гнусные намеки, умостился среди шипов гребня. Калика похлопал по
длинной чешуйчатой шее:
— Да ладно тебе, зеленый! Будто тебе самому не
понравилось!
— Что? — переспросил Томас.
— А ты видел, как он саданул того черного?
Томас передернул плечами.
— Да-да, видел, — сказал он осевшим голосом. Перед
глазами пронеслись страшные мгновения, мелькнула ужасная стена. — Да-да,
он умело...
— А главное, в последний миг! — сказал
калика. — Ты заметил? Еще бы чуть, от нас самих бы одни лепешки... Сочные
такие, отбитые. От нас со Змеем. А от тебя — лепешка в жестянке.
По спине Томаса пробежала мерзкая струйка пота. Сдавленным
голосом попросил:
— Поспешим, а?
— Нравится летать, — согласился калика
понимающе. — Да, человек создан для полета, как птица для счастья. А я
когда-то ох, как боялся...
Костяные щитки под ногами Томаса задвигались, послышался
легкий хруст, будто между жерновами перемалывались мелкие камешки. Змей вскинул
голову, оглянулся с упреком, калика похлопал успокаивающе:
— Ничего! При удаче еще кого-нибудь размажем.
Стены качнулись и побежали назад. Крылья шуршали, разворачиваясь
на бегу, звучно хлопнуло, а когда по бокам все слилось в сплошные полосы,
Томаса подбросило, земля ушла вниз. Крылья хлопали по
воздуху как порванные паруса в бурю, стены опускались, внезапно ушли вниз, и с
обоих сторон возникло страшное пугающее небо, пустое и безграничное.
Томас скосил глаза вбок и вниз. За округлым боком удалялись
острые вершины гор. Сесть бы чуть дальше, подумал он тоскливо. Крыло бы не
давало смотреть вниз, а то кровь стынет, когда толстая подошва его сапога
распарывает воздух, вместо того, чтобы упираться в надежное железное стремя.
Такое приснится — за ночь охрипнешь от вопля, а если вдруг в самом деле
сорвется — долго ли? — то можно еще ухватиться за крыло. Правда, Змей
размахивает крыльями, как пьяный рус в драке...
Томас представил, как соскальзывает по этим скользким
костяным щитам, в ужасе хватается за кожаное крыло, Змей продолжает молотить по
воздуху, он в отчаянии пытается удержаться, пальцы вцепились в самый край, а
под ногами проплывают далекие-далекие горы...
Его передернуло в черном ужасе, только бы калика не увидел
как по нему крупной стаей бегут мурашки размером с откормленных в закромах
епископа мышей, а кровь превратилась в лед. В груди все замерзло, вместо сердца
болтается непрочная ледышка. А калика все покрикивает, понуждая Змея лететь
шибче. Ему что, язычник. Ему привычно в жутком мире страшилищ и чудовищ. А ему,
рыцарю Христова воинства, предначертано очистить мир от скверны этих Летающих
Змеев, великанов, львов и тигров, колдунов и ведьм... но сколько же впереди
странствий, жертв, пожаров и казней во славу Христа!
Он уже чувствовал, как будет просыпаться с криком в своем
королевском дворце... если доживет, что будет куда большим чудом, чем
непорочное зачатие, и как испуганная Яра будет дуть ему в лицо, отгоняя дурной
сон. Яра, ты даже представить не можешь, но мы идем... нет, ломимся всем чертям
назло, к тебе!
Сквозь свист ветра раздался спокойный голос, немного
удивленный:
— Ишь ты, нешто сезон?
Томас приоткрыл глаз, с содроганием увидел далеко слева серо-зеленое
пространство. Не сразу понял, что там твердь обрывается, а дальше тянется
нескончаемое море. Они летели над сушей, море удалялось, спокойное и угрюмое,
волны катили медленными, ровными холмиками, без барашков и пены.
— А что не так? — прокричал он в ответ.
— Море должно бурлить, — ответил Олег, не повышая
голоса, но Томас услышал. — Правда, сейчас Алконост как раз опускает яйца
в море. Потому успокаивается... Правда, всего на шесть дней, но этого даже нам
бы хватило.
— Опускает яйца в море? — переспросил Томас с
удивлением. — Зачем?
Змей чуть снизился, руки Томаса сами вцепились в толстую
иглу гребня, побелели даже железные суставы рыцарской перчатки.
— Не знаю, — признался Олег честно. — Слыхал,
а не задумывался. Опускает яйца в море и поет, поет!
Томас смотрел недоверчиво:
— Он еще и поет? В такой позе?
— Томас, — сказал Олег укоризненно. —
Алконост — это такая птица. Вещая... Или сладкоголосая. Я сам определить не
смогу, мне медведь на ухо наступил, я даже песни одного друга не выносил, но
птица поет, это как пить дать. Все говорят, что поет, хотя я сказал бы, что
чирикает громко и
противно. А яйца опускает в воду птичьи, понимаешь?
Томас покачал головой:
— Честно говоря, не совсем.
Олег с раздражением хлопнул себя ладонью по лбу. Томас
позавидовал, с какой легкостью язычник ухитряется отрывать руку от Змея.
— Ну, не опускает... а сносит, так вернее! Откладывает.
Я, пока не научился для заклятий подбирать точные слова, такого наколдовывал...
гм...
Лицо его из злого быстро становилось совсем другим. Пару раз
хихикнул, скривился, как от дикой зубной боли, замычал, снова хрюкнул от
удовольствия. Похоже, подумал Томас со смешанным чувством злорадства и зависти,
прежде чем научиться заклятиям, дров наломал, наломал...
Режущий ветер проникал под опущенное забрало как холодное
жало мизерикордии. У Томаса заломило зубы, словно после бешеной скачки жадно
припал к горному ручью. Он часто закрывал глаза, ибо ветер пытался вывернуть
веки, вымораживал глазные яблоки.
Голос калики звучал изредка, Томас не отзывался, не зная,
обращается ли язычник к нему или к Змею. Голос калики не меняется, словно и
рыцарь, и поганая ящерица с крыльями для него на одной доске.
Одна только мысль теплилась в черепе: не разжать руки, не
свалиться с летящего крокодила. Не смерть страшна, рыцарь готов к гибели —
правда, красивой, — но калика скажет с сожалением, что переоценил англа,
жидковат в коленках железнобокий, кто ж спит в походе...
