— Ну... должно быть приток впадает с водой потяжелее...
— Клянусь, я слышал... кряхтение или плач. Там ребенок!
Олег сказал тоскливо:
— Опять? Гильгамеш, Гвидон... нет, Гвидон был в
бочке... Брось, сэр Томас. Эти плоды тайной любви плывут по рекам десятками
тысяч. Всех не переловишь.
— Но ребенок же...
— Без нас выловят, — сказал Олег, но Томас уже
вошел в воду по колено, всматривался. Вскоре из-за поворота выплыла широкая
корзина. Олег недовольно смотрел, как Томас подтянул ее к себе, вытащил ребенка
вместе с тряпками, корзину оставил плыть дальше, но та тут же пошла ко дну.
Когда Томас, шумно разбрызгивая воду, выбрел на берег, Олег
спросил саркастически:
— Ну и что с ним делать?
— Не знаю, — ответил Томас, он неуклюже укутывал
младенца в тряпки, тот негодующе дрыгал крохотными ножками. — Встретим
село, отдам людям. Кто-нибудь да воспитает.
Калика буркнул:
— Чего вмешиваться? А вдруг это второй Саргон, который
зальет кровью полмира?
— А вдруг второй Моисей? — отпарировал
Томас. — Да и этих... основателей Рима тоже в корзинке сплавили с глаз
долой... Мне дядя рассказывал, как их мать была непорочной жрицей, обряд
безбрачия и невинности давала, но какой-то мерзавец обольстил... Ты чего
засмущался? Не опускай глазки. Так что, если бы этих рекоплавателей не
вылавливали добрые люди, кто знает в каком бы мире теперь жили?
Калика посмотрел с удивлением. Рыцарь живет не разумом, а
простейшими чувствами, но иногда высказывает такое, к чему он, Олег, приходил
после многовековых раздумий. Правда, рыцарь тут же забывает нечаянно найденные
истины, на другой день опять дурак дураком, а еще не простым, а меднолобым, что
еще дальше круглого, стоеросового, непуганого. Но все-таки в таких озарениях
что-то есть...
Он снова с горечью ощутил себя чужим в этом мире, где и
людьми, как животными, правят чувства. А он, единственный, пытается строить все
по уму, по разуму, исходит из правила, что дважды два должно равняться
четырем и днем и вечером, зимой и летом, в дождь и вьюгу, и
даже тогда, когда у тебя трещит голова, когда изменила любимая женщина, когда
вокруг только гады и сволочи...
Томас пошел вдоль берега, спотыкался, ибо заглядывал в
личико ребенка. Тот плакал тише, крохотной ручонкой пытался ухватить рыцаря за
железную грудь. Олег потащился сзади, в затылке стало холодно. Не оглядывался,
но жестокий взгляд чувствовал всей кожей, сердце застучало чаще, кровь
вскипела, но не для драки, драк не любил и избегал всегда, просто при виде
опасности мысли бегут как испуганные олени, мечутся как искры в костре, и в
такие минуты успеваешь передумать больше, чем за предыдущие дни...
Томас со смесью негодования и жалости подумал, что отшельник
слишком много видел жестокости, крови, бессмысленной гибели не то, что невинных
детей, целых народов, потому сердце покрылось корой потолще, чем на старом
дубе, что растет в их старом саду во дворе родового замка.
— А как орет, — сказал он с
неудовольствием. — Томас, дай ему что-нибудь.
— Что?
— Ну хоть покажи. Козу сделай...
Томас сделал пальцами козу, ребенок заревел громче. Томас
сердито посмотрел на калику, но смолчал. Сам дурак, что послушал. Откуда тому в
пещерах знать как обращаться с детьми? Морда такая равнодушная, идет и света не
видит, весь не то в возвышенных мыслях, не то вовсе где-то в другом мире...
Он сглотнул комок в горле. Калика и так делает для него
столько, что скажи кому — не поверят, а если поверят, то заподозрят невесть
что. Так просто даже благороднейший из рыцарей не пойдет в страшную и жуткую
преисподнюю.
— Сэр калика, — сказал он торопливо, — Олег!
Я же вижу, как тебе трудно. Ты скажи как, я сам опущусь в преисподнюю! А тебе
надо искать эту... великую Истину.
Калика сгорбился еще больше. Глаза ввалились, а голос сел,
стал хриплый от душевной муки:
— Сэр Томас... Я просто не хочу в прошлое.
Томас вскинул брови, ребенок беспокойно кряхтел и хватал его
за железо.
— Как это?
— Сейчас другой мир, сэр Томас. Я счастлив... или почти
счастлив. Чудеса исчезают, вместо колдунов все больше шарлатаны. Мир —
наконец-то! — предсказуем, вычисляем, понятен. Почти предсказуем. Еще
сотня-другая лет... ну, тысячонка-две, пусть даже три-пять, и о колдовстве
забудут. А прошлый мир темен... Не в том смысле, что солнце не блистало. Еще
как блистало, но по земле бродили чудовища, маги делили мир, герои истребляли
друг друга чаще, чем драконов, сын убивал родителей, брат жил с сестрой, мать
спала со взрослыми сыновьями и рожала от них детей, правая рука человека не
знала, что делает левая, потому что жили не разумом, а чувствами. Да не так,
как ты, а сиеминутными. Простыми! Как у червя или хищного зверя, что одно и то
же. Тот мир загнан вглубь, но он жив, напоминает в жутких снах о своей мощи.
Томас заторопился, мало что поняв из глубокой речи, разве
что там, в преисподней, встретят всех этих чудищ, магов, что делят мир,
драконов, и людей, что не отличают правую руку от левой, хотя для этого можно
не покидать родную Британию.
— Ты только пальцем укажи. А я сам. Это же моя война,
не твоя. Хоть ты и язычник, но что тебе христианские черти?.. Правда, твоих уже
перебили...
— Да нет, благородный Томас, — ответил калика
тяжело. — Хочется или не хочется, а делать надо то, что надо. Иначе
уподоблюсь тем... что остались там, внизу. Я пойду с тобой. В свое прошлое,
страшное и... стыдное. Только не остаться бы там...
Томас вздрогнул, озноб пробежал по всему телу, ушел через
ноги в землю, и он увидел, как на пять футов вокруг выступил иней.
— Если я останусь, — заявил он, чувствуя в сердце
сладкую боль, — то буду с нею... Это бесчестно, что она в царстве Тьмы, а
я, здоровый и сильный мужчина, остался жить и наслаждаться божьим светом!
— Пойдем. Надо пристроить байстрюка.
Томас брезгливо держал ребенка на вытянутых руках. Тряпки
намокли, от них гадостно пахло, капало желтым.
— Героем будет, — утешил Олег хладнокровно. —
Вишь, как воняет.
Томас покачал головой:
— Это девочка.
— Тогда красивой, — решил калика. — Пойдем,
ниже по течению должно быть селение.
Томас потянул носом:
— Дымом пахнет. Близко люди.
— Либо костер забыли охотники, — проворчал
Олег, — либо сожгли чей-то дом...
Томас торопливо взбежал на пригорок, впереди открылось за
леском распаханное поле, а дальше под солнцем блестели оранжевым соломенные
крыши десятка бедных хаток. Слева на лугу паслось стадо коров, а по берегу
важно шли белые гуси.
