– Я водку принесу? – оглядывая всех, спросила горничная.
– Да, водку, – за всех же ответил хозяин.
Горничная принесла литровый, помутневший от холода графин водки и такой же графин с брусничным морсом. Поставила их рядом с вазой с хлебом. В тяжелые хрустальные стограммовые рюмки наполно разлил сам хозяин.
– Выпьем за успех дела! – оттостился хозяин. Не задумываясь, выпил. Крайнов выпил первую полную рюмку холодной водки, поймал шляпку груздя и картошку, закусил, тут же нашел вилкой кусок строганины, припорошенной черным перцем и крупной солью, закусил все горбушкой черного хлеба.
– Мы для вас, московского гостя, наш стол накрыли, сибирский, – начал хозяин. – Оцените.
– Я здешний, новосибирец, – ответил Крайнов. Хозяин стола, улыбнувшись, с хитринкой глянул на Андрея.
– Знаем, знаем, оттого заказ вам и отдали. Предлагаю на «ты», водки уже выпили, как положено.
– Как старший скажет… – ответил Андрей. – Будем на «ты».
– За это и выпьем, – хозяин снова разлил. Новосибирец, которого, Андрей вдруг вспомнил, звали Виктором, снял очки, достав платок, протер их. Молча подставил свою стопку хозяину стола. Андрей последовал своей рюмкой за ним. Хозяин снова налил сполна, выпили. Крайнов вновь с удовольствием закусил груздем, разварной, чуть побелевшей, картошкой, взял в руки кусок нельмы: такой вкусной рыбы он еще не пробовал, она растеклась копчеными слоинками по рту, побеждая резкий, но пустоватый вкус груздя, сливалась с горячими разварными крахмалинами картошки, прилипала к зубам, пахла костром и речной ночью, таяла.
– Обская, с севера, – сказал о нельме Александр. – А это уха! – Он кивнул в сторону парадного входа.
По нему, тяжело ступая, на террасу вышел маленького роста, едва в метр шестьдесят, но крепкий, мясистый, мрачноватый круглолицый и кареглазый, с темно-соломенного цвета волосами и щетиной дня в два, с большим нательным крестом, в шерстяной светлой рубашке мужик. Держа прихватами, он нес большую чугунную кастрюлю. Войдя, тяжело, мрачновато оглянул всех, как будто бы поздоровавшись, поставил кастрюлю на небольшой столик у окна. На этом же столике стояли приготовленные для ухи глубокие тарелки. Открыл крышку кастрюли. Из нее пошел аромат таежного рыбного бульона, островато-нежный запах стерляжьей ухи. К нему подошла помощница, стала разливать уху большим половником по тарелкам.
– Двойная! – с легкой гордостью объявил хозяин. – Бульон на ерше.
Уха была бесподобна, без лишних добавок, на картошке, луке, соли и перце черным горошком, от первого бульона на мелкой рыбе она была навариста, жирна, а крупная белая стерлядка сама шла на зуб. С минуту все молчали, хлебали уху по-простому. На середине ухи хозяин снова налил водки. И ее Крайнов почувствовал, вкус еще холодной, но уже остывающей, приближенной к человеческому нёбу водки, и вкус горячей, обжигающий губы и нёбо чугунной стерляжьей ухи, которую хотелось так по-простому, со вкусом, прихлебывать. Через какое-то время умиротворенные все трое откинулись на спинки стульев, Виктор снял свой пиджак, повесил его на спинку.
– Я его вытащил из тайги, с Нарыма, за эту уху, за пельмени, поваром у меня работает уже пятнадцать лет, – сказал хозяин, кивнув головой в сторону ушедшего мужика. – Лучше его в нашей кухне нет! Но одно плохо. Запойный. Я ему ресторан открывал, делал его шефом, детям его помог в Нск перебраться. Старшие в тайгу вернулись, а дочка осталась, сметливая, у меня работает. А отец… полгода не пьет, а потом на неделю. И ничем его не возьмешь, ресторан дал, потом отобрал, детей пристроил, угрожал прибить его, а все равно пьет! И так, что сядет у бочки с груздями… а как солит! – кивнул Нестеровских на грузди. – И сидит у груздей, водкой обставится, стаканами хлещет, а руками груздей ловит и жрет их, и вся еда! Неделю!
Мужик, будто почуяв, что говорят о нем, пришел на террасу, так же прихватами принес чугунную кастрюлю, устроил на столик, молча ушел, вслед за ним вошла горничная.
– Еще кто ухи? Или вот пельмени! – она кивнула головой на вторую чугунную кастрюлю. – А есть бульон к пельменям.
– Спасибо, Галина Дмитриевна, – обратился к ней хозяин. – Я без бульона.
Пока горничная накладывала в свежие глубокие тарелки крепкие самолепные пельмени, помощница принесла вазочки с горчицей, сметаной, топленым маслом, хреновой закуской. Убрав блюдо с остатками строганины и грязную посуду от ухи, выставила все на стол. Горничная поставила тарелки с пельменями.
– Может, кто еще ухи пожелает, бульончика? К пельменям хорошо, – добавила она.
– Давайте мне, – сказал Крайнов. Она налила бульонной стерляжьей жижи в глубокую, но маленькую плошку, поставила ее перед Андреем. Нестеровских в это время столовой ложкой поливал пельмени топленым маслом. Виктор разлил по рюмкам водку.
– Руку не меняют, примета плохая, – усмехнувшись на усердье своего помощника, сказал Нестеровских. – Ну да, чай, в 21-м веке живем.
Было видно, что он слегка похорошел, его глаза налились живостью, он продолжал:
– Я сам из кемеровских, моя бабка, – он кивнул на Андрея, который обильно поливал пельмени сметаной и хреновой. – Никогда не ела пельмени со сметаной, как у нас все едят. Говорила, что сметана вкус пельменей отбивает. И я за ней привык. А масло, оно подчеркивает! Выпьем! А ты, Андрей?.. – он не продолжил, ожидая, что скажет Крайнов. Тот понял, о чем спрашивает Нестеровских.
– Мать у меня из новосибирских, из учительской семьи, а дед по отцу здешний, сибиряк, с Колываньского района, с Приобья. А бабка со Ставрополья, они в войну познакомились. Дед на реке погиб, уже пенсионером. Сети ставил в ночное, казанка налетела, тридцать лет назад. Я мальчишкой был.
Нестеровских в ответ покачал головой.
– А у меня двое. Сын распиздяй, я не видел его больше года. Живет где-то между Лондоном и Гоа. Рано родился, у меня бизнес, у жены диссертация, не воспитали, как следует. А вот дочь, ее я люблю, – улыбнулся Нестеровских. – Вышла замуж за ученого, живут в двухкомнатной квартирке в Академгородке, у меня помощи не просят, дочь бывает редко… Зачем я это все затеял. Я со своими друзьями по Сибири открыл НКО, снял офис, нанял умных людей, – Нестеровских кивнул в сторону Виктора. – У меня все есть. Двести миллионов в американских, где-то так. Тридцать из них мать родная не найдет! – он ухмыльнулся. Кивнул Виктору: мол, взялся, так наливай. – Дети взрослые, с сыном не знаю, что делать, но плачу ему триста тысяч в год, чтобы отъебался, – снова выругался на сына Нестеровских. – А остальное все есть… Ведь мы же понимаем, да и у вас, в Москве, все понимают, что стране скоро пиздец. Сколько ей, 20—30 лет осталось? Вот все мы, как крысы, и раскидываем детей и деньги по заграницам.
Он кивнул на налитую водку, поднял рюмку и, не чокаясь, выпил, смачно доев оставшиеся несколько пельменей, продолжил:
– В России всегда было так, русским людям нужно за что-то страдать, за что-то умирать. Это империя! При царе были дворяне там, миллионеры, да где они? При коммунистах половину мира перестроили. И тоже нет. А сейчас мы не знаем, что делать. Наши люди не знают, куда идти, наши женщины не знают, зачем рожать детей. Говорили нам при Ельцине, либеральная, мол, идеология, западный мир! Да чушь все это! Страну-то мы порезали, кому больше, кому меньше. Но со страной ничего не сделали. С людьми-то. Квартиры там, в новых домах, машины… жрачка копченая, Египет там, Турция… но людям этого мало! А предложить нечего! Пыжится кто-то, тужится. Да все не то.
