– А сейчас приглашаем на сцену руководителя дебютанта нашего фестиваля, театра из города… Ке… мерово… – на этом месте ведущий запнулся и поднёс бумажку ближе к глазам, – «Мимоходъ».
– Иди, – шёпотом сказал я Сергею.
Он сразу встал, быстро поднялся на сцену к микрофону и изо всех сил, стараясь говорить чётко, сказал что-то про универсальность языка пантомимы, для которого не существует лингвистических проблем и границ. Ему похлопали.
– Молодец, горжусь тобой, – прошептал я, когда Сергей сел рядом.
– Не подкалывай, – глядя на сцену, шепнул Сергей.
Последней из выступающих была Елена Викторовна. Ей зал аплодировал дольше всех. Она объявила фестиваль открытым, и на сцену с массовой пантомимой вышел хозяин фестиваля театр «Ригас пантомима», то есть человек сорок в чёрном трико, белых перчатках и балетных белых туфлях. Все стройные, гибкие и красивые. То, что они показывали в течение минут пяти, я не понял совершенно.
За два дня, предшествующих нашему выступлению, мы посмотрели спектакли пяти коллективов из Эстонии, Латвии и Литвы. Не могу вспомнить ничего конкретного. Все показывали длинные, цельные, сложные композиции. Как минимум два спектакля рассказывали о том, как механистична и запрограммирована жизнь современного человека. Во время всех выступлений на сцене находилось много людей.
Для меня всё было одинаково скучно. Однако помню, что зрители реагировали на разные спектакли по-разному. Какому-то они часто и охотно аплодировали, какому-то, наоборот, едва похлопали один раз, а с какого-то, не досмотрев до конца, ушла треть зала. Для меня же всё было едино.
В гостинице «Арена» из участников фестиваля, кроме нас двоих, поселили ещё театр пантомимы из польского города Вроцлава. Польские представители пантомимы приехали и заселились в первую ночь нашего пребывания в Риге. Они оказались очень шумными для представителей самого тихого искусства. Слышимость в «Арене» была ужасная.
В соседнем от нас номере разместился руководитель того театра. Маленький, носатый, голубоглазый и очень подвижный пан. Он всю ночь за тонкой стенкой с кем-то громко говорил на повышенных тонах. Когда утром мы с Сергеем постучались к нему и попросили его больше ночью не шуметь, он бегло заговорил по-русски и пообещал быть тихим «как могиува».
Помню, вечером того же дня Сергей в очередной раз перечитывал программу фестиваля и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу.
– Эти поляки… – сказал он взволнованно, – из Вроцлава!.. Я только сейчас понял! Это же грандиозно!
Я из польских городов знал только про Варшаву и Краков.
– А что в этом грандиозного? – удивился я.
– Во Вроцлаве долгое время жил и работал Ежи Гротовский, представляешь?! Он там руководил своим театром всего каких-то пять-шесть лет назад… Они должны были его знать! Не могли не знать! Вот это да!!!
Сергей мне рассказывал про великого теоретика и практика театра Ежи Гротовского, про его теорию тотального театра и тотального актёра. Сергей прочёл про него всё то немногое, что только можно было найти. Он был взбудоражен возможностью познакомиться с людьми, знавшими самого Гротовского.
Когда, ближе к полуночи, мы услышали, что наш сосед вернулся к себе, Сергей не удержался, позвал меня, и мы пошли нанести визит. Мы постучали. Дверь сразу открылась. Наш сосед встретил нас лучезарной улыбкой.
– Не волнуйтесь! – сразу сказал он. – Через пятнадцать минут будет полная тишина…
– Простите! – улыбаясь, сказал Сергей. – Как я могу понять, вы из города Вроцлава?
– Так есть, – был ответ.
– Извините, я не смог удержаться… Мы слышали, что вы не спите… Я просто хотел вас спросить… узнать… Вы не были знакомы с Ежи Гротовским? Это для меня важнейшая фигура в мировом театре… И для пантомимы тоже…
Наш сосед заулыбался пуще прежнего и пригласил нас войти. В его номере мы увидели на полу и на кровати массу сумок и чемоданов.
– Так, так, – сказал он, – я, конечно, видел пана Гротовского. Студентами мы ходили на его семинары… Он великий сумасшедший…
Дальше он коротко рассказал, что бывал на занятиях, которые давал Гротовский, ходил на его спектакли. Но для него это было сложно и неинтересно, а потом пан Гротовский убежал в Америку – и всё.
Вслед за этим рассказом наш любезный сосед, не сменив интонации, предложил, если мы хотим, поменять рубли на польские злотые или купить у него «бардзо», красивые кроссовки. Он мигом показал нам и злотые, и кроссовки.
Мы опешили и отказались. Тогда он доверительно и радостно сообщил нам, что в течение прошедшего дня он и его артисты обследовали весь город и крайне удачно купили много утюгов, кипятильников, биноклей и ещё чего-то. Но больше всего он радовался тому, что ему удалось скупить очень много иголок. Обычных швейных иголок. Он их купил несколько килограммов и собирался на следующий день продолжить скупку.
– Иговка здесь стоит две копейки, а дома у меня их все возьмут за звотый… Это гениально!..
Мы вернулись в свою комнату притихшие.
К нашему выступлению нам дали возможность подготовиться идеально. Спектакли фестивальной программы проходили на трёх разных сценах. В день можно было посмотреть три выступления. Начало нашего было назначено на 17 часов. Были и более ранние показы. Публика ходила на всё. Залы ломились.
Мы могли приступить к подготовке с утра и приступили. В ДК VEF работали одни латыши и царил удивительный и крайне не привычный нам порядок. Мы тщательно, не торопясь, выставили свет, всё подробно отработали по фонограмме, и у нас ещё осталось много времени. Только пару раз во время подготовки мы натолкнулись на то, что некоторые работники ДК демонстративно не пожелали говорить с нами по-русски. Это было странно, неприятно, но не более того.
Приняли наше выступление так, как мы могли мечтать и мечтали. Ни до ни после театр «Мимоходъ» не имел такой публики. Рижане определённо понимали в качестве пантомимы. Они подмечали детали, внимательно оценивали каждую идею, смеялись смешному и, затаив дыхание, сидели тогда, когда дыхание надо было затаить.
Те наши номера, которые содержали хоть какой-то намёк на политическую ситуацию, зрители принимали как некий подвиг и устраивали овацию. В этом был, конечно, перебор. Но кому не понравится овация?
Зал дважды вставал… У нас был номер «Слежка». В этой пантомиме два героя перемещались по невидимому лабиринту. Они оба чувствовали и слышали присутствие друг друга, но никак не могли увидеть. Обоим казалось, что за ними следят. От этого их страх всё усиливался и усиливался. В конце этой миниатюры страх персонажей доходил до состояния ужаса, они оказывались рядом, через тонкую стенку, слышали дыхание, но не видели друг друга и не знали, что оба боятся, а не охотятся.
Нам долго после этого номера не давали продолжить.
Второй номер, который вызвал восторг рижской публики, назывался «Часовой». Это был мой сольный номер. Его я задумал, ещё будучи военным моряком. В нём я играл человека, который ходит с винтовкой на плече, охраняя ночью какой-то объект. Ощущение тёмной ночи нетрудно было создать… Часовой ходит, ходит… И вдруг слышит какой-то шорох, но сомневается, не показалось ли ему. Он долго прислушивается, ничего не слышит и идёт дальше. Но звук повторяется… Или ему снова показалось… Он не понимает… Тогда он кричит в темноту и пугается собственного голоса. Кричит сильнее, ещё сильнее. От этого ему становится только страшнее… Он хватает оружие и начинает стрелять в темноту во все стороны. Он стреляет, пока у него не кончаются патроны. Тогда он падает от страха, закрывает голову руками и так лежит, пока не понимает, что ему просто показалось. После этого он отряхивается, перезаряжает винтовку, вешает на плечо и как ни в чём не бывало возвращается на пост, разок опасливо оглянувшись в ту сторону, откуда ему что-то послышалось.
