Я не знал и не мог знать той ночью, что маленькая импровизация, на которую, кроме меня, никто толком не обратил внимания, будет через годы понята мною как важнейшее событие в череде других таинственных событий, ведущих меня к моему собственному слову.
Сергей не был на том выступлении. Я вернулся в гостиницу взбудораженный и впечатлённый глубокой ночью. Сергей не спал. Он сидел на своей кровати и писал что-то в объёмную тетрадь. Скорее всего, стихи.
Я с порога, не в силах молчать, начал ему рассказывать о том, что видел, слышал, и о том, что при этом пережил.
– Успокойся, пожалуйста, – сказал Сергей, выслушав мой весьма сбивчивый рассказ. – Ты перевозбуждён. Ты что-то сам себе надумал и по свойству твоей натуры успел увлечься чем-то аморфным и невнятным.
– Ты пойми! – продолжал я. – Этот человек даже не понимает, что он делает и на что способен. Одной-единственной фразой он способен создать образ, который может…
– Вот именно, – перебил меня Сергей, – фразой… То есть словом. А значит, это мне неинтересно! Если ты готов произносить слова, то тогда вперёд! Там, где начинается слово, пантомима заканчивается. И начинается что? Обычный, нормальный театр…
– Я сейчас тебе про пантомиму ничего не говорил… Я тебе рассказал о том, что впервые почувствовал, как слово может работать на сцене особым образом…
– С тобой ещё много чего произойдёт впервые… «Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» – это Гамлет сказал в первом акте… Но ты его ещё не читал. Прочитай… И обязательно впервые что-нибудь почувствуешь…
– Ты для чего меня хочешь обидеть? – спросил я, подойдя к Сергею ближе. – Зачем? Я на тебя всё равно не обижусь… Так что не надо! Гамлета я ещё не успел прочитать. Это правда… Но сказал ты мне это сейчас… не до́бро. Зло сказал.
– Зло, до́бро! Что за нежности? Что за категории такие? Ты мне рассказал то, что мне совершенно неинтересно. Это ты через день, да каждый день готов чем-то увлечься, а потом бросить… Пойми! В искусстве, в науке так нельзя! Если ты допускаешь, только допускаешь, что слово для тебя на сцене возможно, то тебе надо завязывать с пантомимой. Для меня слово недопустимо… И вся эта клоунада тоже… Тот человек, о котором ты с таким восторгом тут рассказываешь… Он что? Пьесу написал, спектакль поставил? Он что, придумал и создал новый способ сценического существования? Нет! Он просто случайно что-то брякнул на сцене, а ты уже из кожи полез… Все они, эти клоуны, которых мы тут наблюдаем, делают недоискусство. Делают всё, что у них получается. Умели бы шпаги глотать, глотали бы. У них всё спонтанно, случайно, бессмысленно… А у нас есть пантомима! Это особый вид искусства, законы которого строго что-то допускают, а что-то не допускают. Произносить слово эти законы не допускают. Поэтому, повторяю, меня все твои восторги не интересуют… И давай лучше спать! Нам завтра этим клоунам пантомиму надо показывать… Настоящую. Надо её показать им как следует… И извини меня, пожалуйста, если я тебе сказал обидное… Не хотел! Прости!.. Спать надо уже.
– Как же ты любишь сказать своё последнее слово! И умеешь. Спокойной ночи… – сказал я и стал раздеваться ко сну.
Выступали мы в семнадцать часов предпоследнего дня фестиваля и предпоследними в программе. Волнений никаких особых не было. Общая безалаберная обстановка и атмосфера как-то расслабляли, мешали сосредоточиться. Там, где мы готовились к выступлению, за кулисами царила весёлая, неряшливая лень и постоянно звучали слова: «нормально», «сойдёт», «успокойтесь» и «всё будет хорошо».
Мы с Сергеем не особенно разговаривали с утра. Так, слегка, дежурно. Вместе коротко и без разговоров пообедали после полудня. Уже на сцене, часа за два до выступления, хорошенько размялись, как-то смогли выставить свет, самую малость порепетировали, и Сергей уединился в маленькой гримёрной. Он всегда, если была такая возможность, уединялся перед выходом на сцену. Всё было как-то уж очень буднично. Будничнее, чем перед выступлением в родном университете в маленьком театре «Встреча».
Если бы мы знали, что это будет наш последний выход на сцену вместе и последнее выступление театра «Мимоходъ». Если бы я мог хотя бы предчувствовать, что в тот вечер пантомима для меня закончится!.. Как бы я себя повёл тогда? Что бы чувствовал?
Но, надевая на себя когда-то подаренное мне Татьяной трико, которое я считал священным одеянием и рыцарскими доспехами, я не знал, что надеваю его в последний раз. Поэтому ничего особенного не чувствовал.
Выступление наше не задалось сразу. Нам сказали, что пора идти на сцену, и открыли занавес тогда, когда зрительный зал ещё не заполнился людьми и наполовину. Мы на сцену вышли, постояли, не зная, что делать, и ушли обратно за кулисы. В зале кто-то посмеялся. А Сергей здорово занервничал.
Начали мы нашу программу с сильной задержкой. В зале никак не прекращались хождения и не могла наступить тишина. Шёл шестой день фестиваля, на котором ничего не начиналось вовремя и постоянно выступали шумные, яркие клоуны. Во время многих представлений клоуны переносили действие в зал, стараясь задействовать зрителей или вытянуть кого-то из публики на сцену. Все к этому привыкли. Все оглохли от ежедневного просмотра клоунских шоу и концертов. А тут вдруг мы: театр пантомимы из Кемерово «Мимоходъ». Два человека в чёрном трико и с программой, в которой как минимум треть номеров, были совсем не смешными и требовали внимания и тишины.
Мы категорически не вписывались в контекст того фестиваля. Это был фестиваль клоунады и клоунов. А у клоунов, как известно, своя публика.
Когда мы исполняли третий номер нашей программы, отдельные зрители стали покидать зрительный зал. В том числе и Андрей фон Шлиппе. Он встал со своего места в третьем ряду и тихонечко пошёл к выходу. За ним потянулся шлейф из пяти-шести человек. Мне это было хорошо видно.
На тех наших номерах, которые шли под фонограмму, ещё спасала музыка. Но на тех, что были задуманы и рассчитаны на тишину, нам приходилось совсем туго.
В то время, когда Сергей начал исполнять свой сложнейший номер «Сердце», зрители массово уходили со своих мест. Стоял шум и гул. Кто-то разговаривал почти в голос. А пантомима, трудная для исполнения и восприятия, целиком и полностью зависела от внимания и тишины.
– Чё это такое? – послышался девичий голос из первых рядов.
– Яйцо динозавра, – ответил какой-то остряк.
Многие засмеялись. Я стоял в это время за кулисой и готов был выйти на сцену и испепелить взглядом и словом тех, кто ходил по залу, ёрзал, болтал и ржал. Каково было Сергею, могу только догадываться. Тогда мне впервые стало ясно, как беспомощно искусство пантомимы и как беспомощен может быть человек на сцене.
Разумеется, нашлись те, кому нравилось то, что мы делали. Были зрители, которые старались нас поддержать аплодисментами и смехом. Я слышал несколько раз, как кто-то шикал на кого-то, желая утихомирить шумящих. Но таких зрителей набралось в зале не больше трети. К концу нашего выступления только они и остались.
