У меня кругом пошла голова и взмокли ладони. Человек-легенда, чьё таинственное имя И. Рутберг я читал на обложке книжки как волшебные руны. Житель высших сфер и древний основатель пантомимы, соратник Декру и вдохновитель многих… У меня на глазах говорил страшные вещи, с которыми я не мог и не должен был соглашаться, потому что это было неправдой. Этот, без сомнения, великий для пантомимы человек откровенно сводил сугубо свои счёты не с нами, а с другим великим для пантомимы человеком. Это было очевидно и ужасно…
– Простите, – вдруг прозвучал рядом со мной голос Сергея. Он встал. – Меня зовут Сергей Везнер, и вы сейчас говорили обо мне и о моём номере… Я встал, чтобы было понятно и видно, о ком идёт речь.
– Очень приятно, – сказал Илья Григорьевич, – это смело и благородно с вашей стороны.
– Спасибо! – сказал Сергей очень холодно. Он был бледен. – Я хочу попросить, я настаиваю на том, чтобы наше обсуждение касалось именно нашего выступления, и не затрагивало тех, кого здесь нет и кто не может принять участие в этом разговоре… И пожалуй… пожалуйста, не стоит говорить о том, какими мотивами я руководствовался, делая тот или иной номер… Вы, прошу меня простить, не можете этого знать… И это несправедливо по отношению не только ко мне, но и к моему партнёру и коллеге…
Я был полностью согласен с Сергеем. Целиком и полностью. Меня восхитило то, как он построил своё высказывание. Но я категорически не был согласен с тем, что он встал и заговорил.
– Юноша, – прервал Сергея Илья Григорьевич совершенно изменившимся голосом, – если вы жаждете справедливости, то сидите дома, не ездите на фестивали, не называйте себя театром и не шастайте по сцене без всяких оснований… Потому что ваши экзерсисы не являются основанием для выхода на сцену и для того, чтобы публика и я тратили на вас своё время… Но если вы это сделали, то будьте готовы выслушать всё, что вам будут говорить… Да вы присядьте, мальчик мой, присядьте… И послушайте человека, который видел столько пантомимы и сам износил столько трико…
Дальше прозвучала речь в жанре «избиения младенцев». Сергей сидел и слушал, неподвижно, с прямой спиной.
А Илья Григорьевич Рутберг говорил о том, что если пантомима должна умереть, то лучше пусть умирает, но не существует в таких убогих формах, как в нашем с Сергеем исполнении. Он говорил ещё, что чрезмерное увлечение техникой и пластикой часто приводит к тому, что, кроме этой техники, актёру нечего предъявить, что нужно шире смотреть на мир, стараться понять своего современника и не запутывать его, не морочить ему голову условными и бессмысленными телодвижениями, а сообщать ему что-то важное и современное.
– Но я не стал бы говорить ни слова о дуэте из Кемерово, – говорил Илья Григорьевич, – если бы не видел, что эти парни любят пантомиму, много трудились и добились заметных успехов в освоении техники и пластического языка… Один-единственный номер, который можно назвать номером в их программе, был. И, справедливости ради, я не могу о нём не сказать… Это замечательно придуманный номер про взбунтовавшуюся руку, которая, вопреки воле человека, показывает всему миру фигу. Это и остроумно, и просто остро… Это ясно и образно… Вот в каком направлении надо работать и искать. А это самое трудное направление. Простота и ясность даются труднее всего…
Когда он говорил это, я хотел только одного: чтобы он немедленно замолчал.
– И в любом случае, – продолжал Илья Григорьевич, – я хотел бы поблагодарить двух молодых людей из Кемерово не только за то, что они преданы пантомиме, но и за то, что они дали нам повод для этого крайне важного разговора и привнесли в наш, уже завершённый фестиваль немного другой тональности и краски. Я лично от души желаю им успеха и новых открытий… Желаю не рассердиться, а сделать выводы из услышанного и не упорствовать в своих заблуждениях… Давайте поблагодарим ребят, которые сами себя называют театром «Мимоходъ».
На этих словах Илья Григорьевич захлопал в ладоши. Собравшиеся зааплодировали вместе с ним. Люди хлопали, глядя на нас как на утопленников. Это были последние аплодисменты в истории театра пантомимы «Мимоходъ».
Через десять лет после описанных выше событий в Челябинске я, сидя в московской квартире Ильи Григорьевича Рутберга, на кухне за чаем, рассказывал ему, как искал книги о пантомиме и во всём городе нашёл только его книжечку «Пантомима. Первые опыты», рассказывал про студию, про пантомимические муки во время службы. Он смеялся. Остроумно шутил.
Я рассказал и про фестиваль в Челябинске, про дуэт из Кемерово, который его так разгневал… Но Илья Григорьевич не вспомнил. Я видел, что он пытался что-то отыскать в памяти, задавал вопросы, но не вспомнил.
– Нет… Не припоминаю, – сказал он. – Тогда этих фестивалей по всей стране было… Куда только не ездил. А потом, в один миг, очень резко всё закончилось… Надеюсь, ты зла не держишь?
Уехали мы с Сергеем из Челябинска, как и решили, утром. На закрытие не остались. Юра нас проводил. Он, почему-то вёл себя как человек, который чем-то провинился.
Нам повезло сесть на поезд прямиком до Кемерово. С нами в купе оказалась милая, но слишком разговорчивая старушка с внуком лет пяти. Сергей, как залез сразу на верхнюю полку, так с неё практически не спускался всю дорогу до Новосибирска. Он спал, читал, что-то писал в тетрадь и говорить явно не хотел. Я же маялся ужасно. В голове всё путалось. И я жаждал разговора. Я чувствовал, что нам необходимо обсудить пережитое. Так мы ехали сутки.
Минут за сорок до станции Новосибирск, когда поезд уже шёл по пригородам, Сергей неожиданно и быстро собрал свои вещи в сумку.
– Я решил сойти в Новосибирске, – сказал он. – Хочу к родителям заехать… Переночую у них…
– Сергей, – удивился и растерялся я, – дело, конечно, твоё, но мы вообще не поговорили после всего… И потом… Нам надо обсудить, что будем делать дальше. Не далеко дальше, а на следующей неделе. В ближайший месяц…
– Конечно, надо, – сказал он и грустно улыбнулся, – обязательно надо… Пойдём в тамбур и поговорим.
Он взял с полки сумку, попрощался с нашей попутчицей и её внуком. Обратно он возвращаться не собирался.
Какое-то время мы молча стояли в тамбуре. За окном шёл первый весенний сильный дождь. Мы ехали мимо многоэтажных домов. До станции оставалось всё меньше и меньше минут. Моё сердце сжималось от тяжести ситуации и мрачного предчувствия.
– Вот что, – наконец сказал Сергей, глядя в окно. – Мы ничего не будем обсуждать и планировать… Рано или поздно жизнь всё равно нас неизбежно развела бы. Так давай не будем этого ждать. Я больше не стану с тобой работать. У нас больше не может быть совместных планов и дел…
– Подожди! – сказал я ошарашенно.
– Жду, – спокойно сказал Сергей.
– Так же нельзя… Невозможно! Ты не можешь за нас обоих принимать такие огромные решения… Ты ничего мне не сказал, мы не поговорили. Ты просто ставишь меня перед фактом…
– Верно, – сказал Сергей и посмотрел на меня. – Но я за нас ничего не решаю. Я решаю только за себя. И я решил, что с тобой больше работать не буду. А значит, у нас не может быть никаких совместных планов. Это же просто и логично… Я больше не могу и не хочу. Вот и всё… Мы не ссоримся. У нас нет конфликта. Мы просто расстаёмся… Я хотел тебе написать о своём решении… Но я тебя хорошо знаю. Ты нетерпелив, и тебе было бы трудно дожидаться без ясности… Так что… Я тебе сказал то, что собирался. Теперь ты знаешь… Да! Вот ещё что, – Сергей снова повернулся к окну, – мы и общаться больше не будем. То есть я с тобой не буду больше общаться. А значит, и ты со мной не сможешь… Я считаю, что мы очень плодотворно работали и дружили. У меня прежде не было такого друга. Но, как говорится… Sic transit gloria mundi
4. Меня многое стало тяготить в нашей работе и дружбе. Меня многое стало раздражать… А я не хочу на тебя раздражаться… Так что будем прощаться как друзья навсегда… Ты ничего не хочешь сказать?
