На подоконнике стоял обычный школьный глобус. Но что-то в нём было не так, я подошёл к нему и увидел, что Сергей весь глобус закрасил синей краской, оставил только Австралию. Он увидел, что я его рассматриваю, и улыбнулся.
– Это называется «Великая Австралийская мечта», – сказал Сергей.
Странное ощущение складывалось от его квартиры. Она была такая же, как любая его рубашка или брюки. Обычные брюки или рубашка приобретали какую-то классную помятость и так обвисали на худой и костистой фигуре Ковальского, что тут же переставали быть обычными.
На кухне у него было чисто и чувствовалось отсутствие активной жизни. Стол, табуретки, буфет и холодильник. Под раковиной стояло мусорное ведро. К нему прозрачным скотчем была приклеена вырезка из газеты, точнее, это был газетный заголовок: «От недостатка к переизбытку».
На холодильнике красными небольшими буквами было написано: «Не бойся!»
– Что это значит? – спросил его я.
– Не помню уже, – ответил он, – ума не приложу.
На его рабочем столе стояло и лежало много каких-то поделок, тетрадок, открыток, каких-то вырезок, коробочек и всякой всячины. Там же я увидел несколько пачек сигарет, к которым Ковальский приклеил разные картинки. К одной он приклеил маленькую фотографию Эйфелевой башни, к другой был приклеен вырезанный из открытки кит, на третьей была аккуратно наклеена маленькая карта Африки.
– А это что? – спросил я.
– Это проект «Думы», – ответил он, взяв пачку с Эйфелевой башней. – Понимаешь… «Думы». Ты же не куришь, тебе трудно будет понять. Вот эта, например, называется «Думы о Париже». Эти сигареты предназначены для умных, неравнодушных, чувствительных и одиноких людей. Берёт такой человек пачку, курит всю ночь один и думает о Париже. Берёт эту, – он показал пачку с китом, – и думает об экологии, об исчезающих видах животных, о невероятном разнообразии живой природы. А вот это «Думы об Африке». Но ты уже понял, как это работает. Нужно будет выпустить такую серию с разными городами, странами, деревьями и цветами. Ещё обязательно надо сделать сигареты с портретами писателей и философов. «Думы о Канте» или «Думы о Фолкнере». Видишь, всё очень просто.
Ещё на столе у него лежал пухлый большой блокнот, на котором была надпись: «Череда неожиданных обстоятельств. Повесть». Блокнот топорщился. Я взял его и открыл. На страницы были наклеены автобусные, железнодорожные и авиабилеты, чеки, квитанции, телеграммы, открытки, лоскутки тканей, багажные бирки, ценники от какой-то одежды, этикетки бутылок и прочее. Его интересно было листать и рассматривать.
– Мы отметим сегодня Новый год, – вдруг сказал Ковальский, – и назовём наш праздник «Пэйпэ нью еа», или «Бумажный новый год». Помогай!
Тогда я понял, зачем он купил в магазине два десятка белых бумажных скатертей.
Я занимался тем, что придумывал, как установить ёлочку и как её украсить. У Ковальского нашлось несколько старых ёлочных игрушек эпохи его детства, ещё он мне дал фольгу, коробку с пуговицами и какими-то сломанными брошками и безделушками. Сам же он снял со стены в прихожей большое зеркало.
– Это будет наш стол, – заявил он.
Сергей застелил всю комнату белыми скатертями, посреди комнаты положил зеркало. Он красиво раскидал на нём несколько яблок, мандарины, орехи. Расставил свечи, поставил посуду и пару бутылок вина (одна была тем самым кагором, что принесли его родители).
Из оставшихся скатертей он изготовил бумажные накидки, этакие пончо с дыркой для головы посередине.
– Мы сегодня будем пэйпэ пипл! – радостно говорил он.
Сергей подготовил музыку. Он был сосредоточен, весел и деловит.
В гости к нам тогда приехали только две девчонки. Моя будущая жена и её подруга. Они были нарядные, весёлые, привезли нормальной еды. Больше никто до Берёзовского не добрался. Штук пять бумажных накидок остались невостребованы. Около десяти часов вечера в доме вырубилось электричество. Весь дом забегал, засуетился, люди пытались выяснить причину, наладить свет. А свет вырубился во всём квартале.
– Вот это подарок! – радостно сказал Ковальский. – Зажжём свечи! И это будут у нас настоящие, необходимые, а не лживые, декоративные огни! Бумага и огонь, что может быть опаснее и приятнее.
Это был самый лучший Новый год в моей жизни. Без телевизора, музыки, обжорства. Не было походов и метаний по городу из компании в компанию. Была юность, любимая мною барышня, маленький, занесённый снегом городок, инопланетный Ковальский, ничего не понимающая, но чувствующая, что всё хорошо, безопасно, странно, но всё это ненадолго, подруга моей будущей жены.
Мы сидели у зеркала в бумажных накидках, шелестели этими одеждами и той бумагой, что лежала на полу. Пили кагор как самое изысканное вино. Свечи горели, и мы чувствовали себя частью странной, но красивой картины, спектакля и книги вместе, которую Ковальский никогда не напишет. Ничего не хотелось больше. Мне кажется, что тогда мне удалось ненадолго ощутить мир так же, как ощущал его он.
В полночь мы открыли единственную бутылку шампанского, загадали желания. Моё желание сбылось в полной мере. Не сразу, но сбылось. Потом мы беседовали, Ковальский читал вслух сказки Бориса Шергина, мы смеялись. Потом мы по приказу Ковальского собрали всю бумагу, вынесли её во двор и сожгли. Наши накидки тоже сожгли. Получился яркий, большой и очень быстрый костёр, почти салют.
– Вот! Пэйпэ нью еа закончился, пэйпэ пипл вернулись во плоть и кровь! Пойдемте спать.
Ковальский был счастлив и печален вместе.
Таким универсальным художником был и осознавал себя мой приятель Сергей Ковальский.
Он, сколько я его знал, грезил отъездом за границу. Он не бывал ни разу даже в Прибалтике или в Грузии, но был уверен, что сам факт его рождения в городе Берёзовском Кемеровской области – это досадная случайность и ошибка, которую необходимо исправить.
Планы его были хоть и фантастические, но в то же время весьма конкретные. Он не считал, что Европа, при всём своём разнообразии стран и культур, достаточно широка и просторна для размаха его жизненных планов и идей. Ковальский мечтал об экзотических и далёких странах, где цивилизация уже дала мощные корни и ростки, а культура ещё не сформировалась.
Его влекли такие государства, как Южная Африка, Австралия, Новая Зеландия. Как варианты рассматривались Аргентина, Чили и Уругвай, но их он опасался по причине чрезмерной экзотики и испанского языка.
У Сергея была целая теория, согласно которой он отдавал пальму первенства среди всех народов англосаксам. Он их считал самыми интересными и передовыми, поэтому хотел уехать туда, где англосаксы доминируют, но чтобы там для него нашлось место и поле деятельности. Какой именно деятельности, он не думал. Как человек, который не умел ничего конкретного, Ковальский готов был делать всё что угодно.
Он не то что был уверен, он не сомневался, что его в Австралии или ЮАР заждались. Несмотря на очень слабое знание английского языка, он спокойно думал о том, с чего начать по прибытии в страны Нового Света: с издания модного, никем не виданного журнала или с создания киностудии, которая снимала бы только парадоксальное кино. Почему-то он был убеждён, что люди в Новой Зеландии жить не могут без такого журнала и таких фильмов.
