Дня за три до отъезда моя бабушка, мама моей мамы, которая, овдовев, стала жить с нами, тайком от родителей отдала мне своё обручальное кольцо. Широкое, розоватого золота. Когда-то было заведено, что женское кольцо должно было быть широким, в отличие от мужского.
– Вот, возьми. Если что, отнесёшь в скупку и продашь. Мне оно уже и мало, и не нужно.
Бабушка знала, что я куда-то уезжаю далеко и надолго. Знала, что родители этим недовольны. Заграница и поиски творчества находились за пределами её понимания жизни и мира. Она просто хотела помочь внуку чем могла.
Бабушка всю жизнь работала. Начинала на железной дороге, где в восемнадцать лет осколком металла ей выбило глаз, потом на шахте ламповщицей, потом ещё где-то. А потом она жила у Азовского моря, куда я к ней каждое лето приезжал. Там она работала на рыбоконсервном заводе, размораживала рыбу, стоя в резиновых сапогах по колено в ледяном месиве и воде, дыша густой рыбной вонью. Так она трудилась до потери здоровья. И уже потом приехала жить к нам. На деревенском нашем огороде она могла работать сутками и готова была на нём умереть, только бы побольше запасти картошки, морковки и прочего.
Меня бабушка считала и называла «лодырем» и «трутнем». Ей непонятна была моя учёба, книги и другие дела. Про пантомиму я ей даже не говорил. В её богатом словаре обязательно нашлось бы словечко для этого странного занятия.
Но она отдала мне своё обручальное кольцо. Единственное своё золотое украшение и ценность. Отдала в дорогу.
Попрощался я с будущей своей женой скомкано и нехорошо. Нам не удалось остаться наедине. Я спешил и ругал себя за это. Поговорили, не в силах смотреть друг другу в глаза. Подержались за руки. Я пообещал писать так часто, как только смогу… И ушёл. Быстро. Это прощание осталось во мне занозой.
Следующим утром я простился с родителями и отправился в аэропорт. Папа сразу дал мне денег на самолёт до Москвы. Он сам так решил.
Рейс был ранний. Родители вышли из спальни, мама в халате, папа в трусах. Мы обнялись. Ничего друг другу не говорили на прощание. Держались скованно.
– Деньги, документы, билеты? – спросил отец.
– Всё взял, – ответил я. – Из Москвы позвоню… Из Берлина напишу…
– Как получится, – сказала мама тихо.
Они так и не были согласны с моим решением. Они его не одобряли. Они не благословляли меня в далёкий путь. Ни они, ни я не умели расставаться навсегда.
Я бегом спустился по лестнице, почти выбежал из подъезда и пошёл в сторону автобусной остановки через двор, а не вдоль дома, чтобы меня можно было видеть в окно. Июньское утро было прохладное, но яркое-яркое! Во дворе не было ни души.
Я оглянулся на знакомое окно кухни. Стекло сильно бликовало. Солнце било прямо в окно. Но я увидел, что родители стояли и смотрели мне вслед. Я остановился и помахал рукой, сбросив с плеча лямку рюкзака. Мне не видно было, помахали мне папа с мамой или нет.
Автобус меня вёз по ярко освещённому, но ещё не проснувшемуся городу. Я пытался осознать, что еду по нему, возможно, в последний раз. Во всяком случае, я ехал в аэропорт для того, чтобы улететь и не возвращаться… Но осознание не приходило. Душило чувство вины.
Все четыре часа полёта я просидел, уткнувшись лбом в иллюминатор. Было очень плохо. Но сомнений не было! Совсем. Я не сомневался ни капельки в том, что лечу в правильном направлении. Вот только чувство вины не отпускало.
Самым странным образом остатки сомнений, которые меня мучили, улетучились примерно недели за три до отъезда. Они пропали. Осталась только упрямая уверенность в том, что тянуть с отъездом нельзя.
Тогда состоялся первый и единственный сольный концерт Виктора Цоя в Кемерово, хотя в афишах значилось, что приезжает группа «Кино». Я очень хотел на этот концерт. Два последних альбома «Кино» и Цоя попали в меня. Мне в них нравилось всё без исключения. Звучание их было хоть и откровенно заимствовано из ранних альбомов The Сure, но мощь, драйв и поэзия были свои и неповторимые. Никто тогда не был более ярким и отчаянно романтичным. В Цое я чувствовал решимость, которой не хватало мне. Я очень хотел увидеть его на сцене и услышать группу «Кино» вживую. Билет я купил заранее. Стоил он ощутимо.
Зал главного спорткомплекса г. Кемерово был забит до отказа. Люди пришли самые разные: от юных барышень школьного возраста, более всего похожих на гимназисток, до коротко стриженных братков в спортивных костюмах.
Цой выступил один. Под гитару. Концерт был короткий. Свет на сцену направили плохо. Звук был отвратительный. Гитара у Виктора не строила. Пел он, очевидно, стараясь исполнить поскорее программу и уйти. Публика была недовольна. Но было много и тех, кто Виктора Цоя любил так, что готов был просто на него смотреть.
Охраны у сцены не выставили никакой. Видимо, организаторы решили сэкономить на всём. Через минут тридцать после начала концерта у сцены возле исполнителя собралась небольшая, но плотная толпа. В коротких перерывах между песнями толпа выкрикивала названия тех песен, которые хотела услышать. Виктор не обращал на это внимания. К толпе и к основному залу со словами не обращался. Всё это выглядело не вполне прилично.
В какой-то паузе на сцену вылез парень в кожаной куртке, полосатых спортивных штанах и кепке на голове. Он держал в руке пластинку группы «Кино». Парень сделал извиняющийся жест и подошёл к Цою близко. Тот, не обращая на парня никакого внимания, начал играть вступление и почти сразу запел. Парень отступил на шаг и остался стоять на сцене с пластинкой в руках. Когда песня закончилась и зал зааплодировал, он снова подошёл к Виктору и протянул ему пластинку и ручку. Но Виктор никак на это не отреагировал, а снова начал играть вступление следующей песни. Парень постоял, не зная, что ему делать, а потом неожиданно изо всех сил запустил пластинку над зрительным залом. Она улетела в темноту, а парень спрыгнул со сцены в толпу. Через полминуты я увидел, как он шёл, поднимаясь вверх к выходу. На искажённом злобой его лице блестели слёзы.
В том концерте творчества и того, что должно было происходить на концерте, не было и в помине. Я побывал на халтуре. Парень, который вылез к артисту на сцену был не прав категорически. Но и артист был не прав, если согласился выступать в неподготовленном зале, с неотстроенным звуком и в отвратительном настроении.
Я не был разочарован в самом Викторе Цое. Мне просто стало очевидно, что мною любимый музыкант и поэт не утрудился для меня, в моём городе выступить так, как выступал где-то в других местах и городах. Он не посчитал нужным привезти в мой город своих музыкантов. Он откровенно схалтурил. От Цоя я такого не ожидал. Он был для меня воплощением благородства.
Самым непостижимым образом тот концерт окончательно убедил меня, что за творчеством надо ехать. Надо уезжать. Логики в этом было мало. Мне просто нужно было подтверждение правильности моих намерений.
После концерта я начал прощаться со всеми приятелями и знакомыми. Я заявил о своём отъезде, чтобы точно сжечь мосты. Чтобы не передумать.
