– Морген, – сказал он мне.
Я кивнул ему и улыбнулся.
Ещё через полчаса в доме № 13 в окне на втором этаже отдёрнули шторы. Я решительно встал, подошёл к двери и нажал кнопку звонка. Где-то в глубине дома зазвенело.
Я ждал около минуты. Потом за дверью послышалось шарканье шагов, замок пару раз щёлкнул, и дверь открылась. На пороге стояла маленькая седая старушка в светло-синем длинном платье на больших пуговицах. Она улыбнулась.
– Морген, – сказала она, удивлённо глядя на меня.
– Морген, – ответил я. – Подождите! Секундочку…
Я быстро достал из кармана паспорт, вынул из него зелёную бумажку, развернул её и протянул старушке.
Она взяла приглашение и куда-то ушла в глубь дома, но вскоре вернулась в очках на носу. На ходу она внимательно изучала зелёную бумажку, а потом недоумевающе сунула мне её обратно. Я в это время улыбался изо всех сил.
– Извините! – сказал я, понимая, что английский совершенно неуместен. – Вот, посмотрите!
И я снова протянул ей приглашение, тыча пальцем в коряво написанный адрес. Она внимательно посмотрела, улыбнулась, изображая понимание, отошла в сторону от двери, вернулась с ручкой в руке, взяла приглашение, приложила к стене, расписалась в приглашении, вернула его мне и, улыбаясь, закрыла дверь.
Я пару секунд стоял, опешив, а потом настойчиво постучал в дверь. Постоял и постучал ещё.
Старушка открыла дверь, улыбаясь, но в этот раз глядя строго.
– Йенс! – сказал я. – Йенс Касснер.
– Йенс? Ах зоо!.. – сказала старушка, всплеснув руками.
Она тут же ушла, шелестя домашними туфлями по полу, затем послышался скрип шагов по лестнице. Вскоре зазвучали голоса и шаги. На пороге появился высокий заспанный молодой человек с длинными взъерошенными волосами, соломенной бородой и в длинном мятом халате. Вслед за ним прибежал одетый в светлую пижаму Ковальский… Такого удивления я на его физиономии не видел ни до, ни после.
– Старина! Ты как здесь? Откуда ты взялся? – громко выпалил Ковальский.
– Из Кемерово, Серёга! – ответил я.
– А мы тебя завтра собирались ехать встречать! Йенс! Это он…
В большом доме по адресу Фихтештрассе, 13, проживала одна семья. Йенс, его родители и бабушка. Ковальский обитал у них уже неделю. Он перепутал дату моего приезда.
Вскоре после того, как я вошёл в тот чудесный дом, вся семья и Ковальский, собравшись на светлой большой кухне, смотрели, как я пью горячий кофе с молоком и ем бутерброды с паштетом и с сыром.
С наслаждением жуя и запивая, я отвечал на вопросы о том, как я смог один, впервые в Германии, из Берлина добраться до их маленькой деревни и отыскать их дом.
Йенс немного говорил по-русски, но понимал гораздо лучше, чем говорил. Он переводил мои ответы родителям, которые слушали их и каждый раз удивлённо и восхищённо качали головами. История про ночёвку в Бишофсверда заставила их поохать. Над тем, как бабушка подумала, что я принёс какую-то непонятную телеграмму и расписалась в приглашении, все дружно посмеялись. Бабушка в том числе.
– Ну ты дал, старина! – сказал Ковальский. – Тут в этой деревне есть люди, которые в Дрездене ни разу не были. Для них поездка в Берлин – это целое приключение… А ты взял и сам добрался…
Я чувствовал себя героем. Я гордился тем, что всё у меня получилось и что это не было трудно. Для меня заграница началась сразу и без подготовки. Мне уже ничего не было страшно. Я был уверен, что всё сумею и всё смогу.
– Надо отдыхать, – сказал Йенс, – надо спать. Кровать готоф…
– Да, – сказал я, улыбаясь. – Но сначала мне надо дать телеграмму домой, что я доехал хорошо.
– Телеграмма? – задумался Йенс. – Это надо… ехать… велосипет… далеко.
– А есть велосипед? – спросил я. – И объясни, куда надо ехать.
– Вместе поедем, – сказал Йенс, – а то ты далеко можешь уехать…
В гостях у Йенса мы провели упоительных пять дней. Я был в изумлении от красоты устройства немецкой провинциальной жизни. Я был очарован Йенсом и его родителями. Бабушку, фрау Бартел, я просто полюбил.
Мне посчастливилось застать и увидеть Восточную Германию и её глубинку в последние недели и дни до объединения Германии и исчезновения страны ГДР. Мне повезло.
Йенс повозил и поводил нас по окрестностям. Мы съездили в город Баутцен. Побывали в горах, называемых Саксонской Швейцарией. Прежде я такой красоты не видел никогда.
Мы, не задумываясь, заходили в любые ресторанчики и гаштеты (совсем маленькие ресторанчики). Еда и пиво стоили совсем недорого и были хороши. Мне всё без исключения очень и очень нравилось.
Я почувствовал себя на каникулах и как-то случайно подумал: «Грустно будет возвращаться в Кемерово…» А потом мне стало грустно оттого, что надо закругляться с праздным времяпрепровождением и что надо покидать саксонскую глубинку.
Меня удивляло то, что жизнь в деревнях и городках, которые мы посещали, да и жизнь деревни Версдорф, проистекала так, что ни в чём не чувствовалось, никак не было заметно неизбежное приближение объединения Германий. Люди жили себе и жили, по расписанию ходили автобусы и поезда… В магазинах продавались товары и продукты, произведённые в стране, которая вот-вот должна была исчезнуть… Читали газеты, смотрели телевидение, ездили на маленьких полуфанерных машинах «Трабант», покупали привычное печенье и молоко в привычных бутылках… совершенно не думая о том, что всё это буквально на днях исчезнет раз и навсегда. О ближайшем неизбежном будущем в той немецкой глубинке люди не говорили. Мне кажется, что они не особенно-то и верили в грядущие глобальные перемены.
Йенс Касснер о будущем думал и переживал. Он был молодым преподавателем философии в Дрезденском университете, выглядел как хиппи, но если и жил как хиппи, то как сугубо немецкий хиппи. То есть по расписанию и аккуратно. Йенс придерживался левых взглядов. Он ненавидел то, что было в его стране при коммунистах, горячо поддержал падение Берлинской стены, но он и не хотел, чтобы то, как была устроена Западная Германия, распространилось на Восточную в чистом виде. Он хотел, чтобы ГДР и ФРГ объединились и получилось что-то новое, а не увеличенная ФРГ. Он надеялся на появление новой страны, но боялся элементарного поглощения его наивной родины более могущественным и богатым родственником.
Йенс с удивлением и скепсисом отнёсся к нашему замыслу ехать в буржуазный мир в поисках творчества. Он был уверен, что никакого творчества в том виде, в каком мы с Ковальским его фантазировали, нет и быть не может. Он утверждал, что в буржуазном мире есть только шоу-бизнес или отчаянный бунт художника против социальной несправедливости и государственного абсурда. В коммунистическом обществе он тоже не видел возможности для творчества, так как в нём были либо пропаганда и обслуживание нужд руководящей партии либо опять же бунт художника. Третьего в реальном мире, по мнению Йенса, не было.
