Он всерьёз считал, что все творческие силы надо направить на создание нового общественного строя, какого ещё в мире не существовало.
Когда я восхищался красотой саксонских городов и деревень, тихим и аккуратным укладом провинциальной жизни немцев, их безразличием к политическим катаклизмам, которыми жили столицы и большие города, когда я умилялся тому, как, никуда не спеша, едут улыбающиеся саксонцы на велосипедах и так проезжают всю жизнь от детства к старости, Йенс печально улыбнулся.
– Они фсе дураки, – как-то сказал он мне, – они не думают. Они думают так будет фсекда. Они спят. Ты не понимаешь… Они фсе хорошие люди… Но ты с эти люди жить не сможешь. Ты уйдёшь с ума с эти люди. Ты будешь хотеть убить фсе эти хорошие люди. Им не надо тфоё искусстфо… Им ничего не надо… Они хотят ничего не сделать и чтобы было как есть, но чтобы было лучше. Они дураки…
Через пять дней тихой уездной жизни мы с Ковальским отправились в Берлин. Помню, что, уезжая из Версдорфа, покидая дом на Фихтенштрассе, 13, я чувствовал печаль и тревогу, как будто отплывал на лодке от острова, на котором тепло, хорошо, мило и по-детски наивно, зная, что очень скоро этот остров будет сметён цунами и что волна уже идёт.
А Ковальскому всё нравилось. Он излучал бодрость и радость. В Берлине мы свалились на голову другому его приятелю по стройотряду. Его звали Олаф. Жил он в спальном районе Восточного Берлина в небольшой квартире в девятиэтажном доме, очень похожем на тот, в котором жил я на окраине Кемерово. Только берлинская девятиэтажка была аккуратная, как поликлиника.
Олаф был высоким, тихим очкариком, лысеющим в свои двадцать пять лет. Он закончил Берлинской государственный университет имени Гумбольдта, математический факультет, и остался на нём преподавать. Он хорошо говорил по-русски. Мама его, очень строгая дама, работала на какой-то госслужбе. Они оба были нам не рады.
Отец Олафа давно нелегально перебрался в Западную Германию и никак не участвовал в судьбе сына. Его побег доставил маме Олафа много неприятностей и трудностей. Об этом Олаф нам рассказал в первый же вечер, чтобы объяснить, почему его мама так хочет, чтобы мы как можно скорее убрались из их квартиры.
– Мама всего боится… – говорил он, – она не хочет неприятностей. Особенно сейчас. У них на работе будут большие увольнения, когда Германия станет одна… Она не понимает, кто вы и зачем вы здесь приехали…
Думаю, что Ковальский не спросил у Олафа, можем мы у него остановиться или нет. Если бы он спросил, то наверняка получил бы отказ. Ковальский, скорее всего, просто сообщил Олафу, что приедет с товарищем, чтобы у него остановиться на какое-то время. Он поставил Олафа перед фактом. Им с мамой некуда было деваться. Они выделили нам целую комнату, а сами ушли во вторую. Больше комнат в их жилище не было.
Олаф сразу сказал, что больше недели нашего пребывания мама и он не выдержат. За неделю мы должны были либо уехать в Австралию, либо найти приют в Берлине. Это Олафа не интересовало. Фрау и Олаф Фоллингер. Всегда вспоминаю их с теплотой и благодарностью.
А в Берлине тогда происходили интереснейшие процессы. Только в Германии могло всё происходить так, как происходило в те последние десять дней июня.
Фактически Германия должна была стать одним государством 31 августа того года. Но уже с 1 июля в Восточной Германии должно было начаться хождение западногерманской марки и прекратиться хождение марки ГДР.
Все без исключения граждане ГДР могли обменять не помню какую, но не очень большую сумму, например четыре тысячи марок ГДР на марки ФРГ один к одному. Суммы, превышающие четыре тысячи, они могли обменять по курсу две восточные марки за одну западную.
В один день во всей Восточной Германии помимо смены денег должна была смениться система оплаты всего на свете. Кассовые аппараты должны были поменять везде: от автобусов, трамваев и магазинов до аэропортов. Все автоматы, принимающие монеты, должны были научиться принимать незнакомые им западные пфенниги. То есть в одночасье все телефонные автоматы, камеры хранения и многие другие автоматические слуги человека должны были заработать по-иному. Линии берлинского метро должны были соединиться и заработать как единое целое.
Такое осуществить могли только немцы.
При этом сами немцы всей Восточной Германии и Восточного Берлина жили и работали как ни в чём не бывало. Полиция несла службу, носила форму ГДР, хотя все полицейские, пограничники и военные Восточной Германии прекрасно знали, что сразу после объединения Германии многие из них будут неизбежно сокращены и свою службу потеряют.
Люди ходили на работу, зная, что их учреждения, организации предприятия и целые заводы будут закрыты. Но они сохраняли видимое спокойствие. Они старались не думать о плохом и надеяться на хорошее. Что в действительности переживали эти люди, оставалось скрыто за их непроницаемыми немецкими лицами.
Берлинская стена в основном стояла на месте. Во время исторических событий ноября предыдущего года сломали совсем немного этого символа разделения двух противоборствующих систем. Границу между ГДР и ФРГ ещё не упразднили.
Но многие контрольно-пропускные пункты между Западным и Восточным Берлином стояли брошенные. Первыми оставили свои пункты без присмотра американцы. Знаменитый Чекпойнт Чарли зиял как дыра в заборе. Пограничники ГДР стояли на месте, но никого не останавливали и не просили показать документы. То есть любой желающий мог совершенно свободно пройти из Восточного Берлина в Западный. Никто этому не препятствовал.
Сколько людей были убиты или арестованы и осуждены за попытку преодолеть стену! Они копали подкопы, рыли тоннели, пытались прорываться под пулями, задыхались в чемоданах, когда их хотели провезти в багажниках автомобилей через пункты досмотра.
Многие люди родились тогда, когда стена уже стояла и была для них олицетворением запрета на счастливую и свободную жизнь. И вдруг ворота в этой стене открылись, запрет рухнул. Граница осталась формальностью, чепухой, ненужным элементом.
Однако немцы этим не воспользовались. Им сообщили, что их страна станет единым государством 31 августа. Для них это означало, что им надо просто подождать. Ни западные, ни восточные немцы в открытые двери не пошли. Они жили, как прежде, до самого последнего момента существования двух Германий. Ох и странное это было время!
Немцы вели себя сдержанно и достойно. Но в Берлине с обеих сторон стены нашлось немало людей, которые не могли не воспользоваться ситуацией, когда две совершенно разные экономические системы впервые в истории оказались разделёнными только дырявым, оставленным без присмотра забором.
В Восточном Берлине оседло жило очень много чертовски шустрых и предприимчивых вьетнамцев, накопившихся по студенческой линии за долгие годы после американо-вьетнамской войны. А в Западном Берлине обитали менее шустрые, но не менее хитроумные многочисленные турки.
Эти люди на всех туристических тропах и маршрутах предлагали обменять марки ГДР на любую валюту по грабительскому курсу, но в любых количествах. Они тащили с территории Западного Берлина видео– и аудиоаппаратуру и продавали её втридорога военным нашей Западной группы войск и у них же скупали за бесценок бинокли, приборы ночного видения, оптические прицелы, медали, танкистские шлемы и любое обмундирование.
