Пока я рисовал, Ковальский изготовил три работы. Одна представляла из себя голубой лист, на который была приклеена зелёная улыбающаяся рыба, размером почти во весь листок. Это он назвал – «Абсолютно зелёная рыба». Другой эскиз был просто красным листом, на который были наклеены чёрные, синие и фиолетовые маленькие, неидеальные круги. Внизу он подписал эту работу – «Божья коровка навсегда». Третий эскиз не помню. Он был самый сложный. Мне его произведения понравились. Мне нравилось практически всё, что делал Ковальский. Но оптимизма его эскизы мне не внушили. На свой я не надеялся совсем.
Перед сном я написал письмо родителям. Короткое. О чём было писать, я не знал.
Утром нас разбудил Олаф. Он уже сварил нам кофе, яйца и нарезал нами купленной колбасы.
– Мне надо в университет, – сказал он. – Мама уже уехала. Пожалуйста, завтракайте быстрее и пойдём. Мама не хочет, чтобы вы оставались дома одни без нас… Она не боится. Она не хочет.
Мне резко и срочно захотелось улететь, уехать или уйти из Берлина куда угодно, но лучше всего домой в Кемерово.
Через контрольно-пропускной пункт Чекпойнт Чарли мы прошли часов в десять утра. Людей возле него и на самом пункте почти не было. Со стороны Восточного Берлина к нам подошёл азиатский маленький человек и по-русски предложил поменять восточные марки на западные, пять к одной. Мы отмахнулись, тогда он предложил четыре за одну. Мы прибавили шагу.
Ничего особенного проходя через Чекпойнт Чарли я не почувствовал. Я не был восточным немцем, не знал никаких деталей истории Берлинской стены, и американский Чекпойнт не был для меня культовым объектом. Так что прошёл я его вполне буднично.
Выйдя на территорию Западного Берлина, я тоже сразу ничего не почувствовал. Про чувства Ковальского не знаю.
У нас с собой была карта всего Берлина, нам её дал Олаф. Мы попытались сориентироваться. Название «Вальштрассе» нашли: и она, судя по карте, находилась недалеко. Но почему-то мы повернули в прямо противоположную сторону… Прошли какой-то улицей, снова свернули, споря о том, кто лучше умеет понимать городскую карту… А потом мимо нас проехал двухэтажный зелёный автобус с ярким плакатом на борту.
Тот автобус был из совсем иного, неведомого, незнакомого мне мира и из иного времени. Вслед за автобусом проехала машина, роскошнее которой я воочию прежде не видел.
Мы как заворожённые пошли по улице дальше. У маленького перекрёстка стоял на светофоре мотоциклист. Полицейский. Он был в фантастическом кожаном белом с зелёным комбинезоне и шлеме, которому позавидовали бы космонавты. Мотоцикл был у него такой, что можно было подумать и предположить, что он вполне может летать.
Мы шли и шли. Мимо магазинов и кафе. Прямо на улицах стояли столики, накрытые скатертями. Над столиками были распахнуты двухцветные зонты. По улице шли люди, совсем другие… Точнее, точно такие же, но другие. Они одеты и пострижены были иначе, чем в Кемерово, Питере и Восточном Берлине. Они иначе смотрели, двигались, говорили.
Мы вышли на широкую улицу. По ней двигался поток автобусов и машин. Везде было много рекламных плакатов. Краски всего были яркие и сочные.
Мне показалось, что то, что вокруг меня, – это такой мир, к которому я не могу прикоснуться. Я ощутил себя в скафандре. То есть я мог в том мире находиться, всё видеть, даже брать в руки, но своей живой кожей коснуться ничего не мог, как не мог из кинозала войти в экран. У меня закружилась голова. Мне страшно захотелось пить.
Одна малюсенькая деталь того мира, в который мы так буднично вошли пешком, врезалась в память особенно остро.
Испытывая ужасную жажду, проходя мимо кафе, я увидел, как импозантному мужчине, читавшему газету за столиком, официантка принесла небольшой бокал пива. Это был именно бокал на невысокой ножке. Пиво светилось, пронзённое лучами солнца, бокал был влажный, слегка запотевший. Ножку этого бокала украшала и обхватывала круглая резная салфеточка. Я такого прежде не видел даже в кино. Мне эта салфеточка показалась верхом роскоши и красоты. Она была деталью мира достатка и благополучия. Мира, в котором продумана каждая деталь.
Официантка поставила бокал на столик, мужчина, не отрываясь от газеты, кивнул, продолжая читать, протянул руку, взял бокал, поднёс к губам, сделал пару глотков и поставил его обратно.
Он на бокал ни разу не глянул, он не полюбовался золотым блеском пива, не посмотрел на резную салфеточку. Он всё сделал привычно. Ему всё в этом мире было доступно. А мне в том мире не было доступно ничего. Даже глотка воды. Деньги, лежавшие в моём кармане, в том мире не работали. Мне их дали в Кемерово в отделении Центрального банка. Там, где мы шли, их бы не взяли.
Улицу Вальштрассе и нужное нам учреждение мы нашли после довольно долгих блужданий.
На небольшой и совсем ненарядной улице, в её начале, мы обнаружили некую контору, возле которой на тротуаре курили несколько разного возраста людей, по которым было издалека видно наших соотечественников и художников.
Мы спросили у них, это ли Вальштрассе галлерай, они кивнули, продолжая курить и беседовать, будто их спросили по-русски не в Берлине, а в Рязани.
Никакой галереи в смысле залов с картинами и скульптурами там, куда мы пришли, не было. Мы попали в контору, в которой в большой комнате стояли четыре рабочих стола. За каждым столом с обеих сторон сидели люди, некоторые курили, некоторые говорили по телефонам, кто-то читал какие-то документы.
На нас никто не обратил внимания. Мы постояли, а потом, поймав взгляд одного из курящих за столом толстяка, я спросил, кому мы можем показать эскизы картин для Берлинской стены. Толстяк молча показал на дверь справа от нас.
За той дверью оказался небольшой кабинет, в котором стоял старинный тяжёлый письменный стол, весь заваленный журналами и бумажками. За столом сидела крупная дама с короткими, торчащими вверх синими волосами. Она курила и говорила хриплым голосом по телефону.
Не прекращая говорить, она жестом предложила нам присесть на стулья возле её стола. Мы сели, Ковальский положил папку с эскизами себе на колени.
Дама жестом показала, чтобы мы дали ей то, что принесли. Сама же она говорила и говорила по телефону. Её тонкие губы были ярко накрашены, а зубы все перепачкались помадой.
Сергей протянул ей наши листочки, она на них, на каждый, глянула не более чем по полсекунды, внимательно слушая то, что ей кто-то говорил в трубку.
– Это смешная, – сказала она по-русски мимо телефона и ткнула пальцем в мой рисунок, – дам двадцать марок. За идею.
– Простите, сударыня, но это… – начал Ковальский.
– Давайте, – сказал я.
Она тут же открыла ящик стола, достала оттуда купюру, положила на стол, забрала мой рисунок и сунула под крышку стола.
Я взял со стола купюру и Серёжины эскизы.
Дама оторвала трубку от уха и приложила её к груди.
– До свидания, – сказала она нам с заметным акцентом, – и больше не носите ничего. Лавочка закрыта. Пока, пока… Чюс!
