Когда мы дошли до описанной площади, на часах было начало одиннадцатого. Солнце жарило вовсю. На площади стоял высокий, очень худой, лысый человек в белых брюках, белой рубашке, чёрном галстуке-бабочке и играл на классической блестящей флейте. Перед ним лежала белая шляпа. Люди шли мимо него. Иногда кто-нибудь бросал в шляпу монетки. Звучало единственное знакомое мне произведение для флейты – «Мелодия» композитора Глюка.
Засомневавшись, туда ли мы пришли, мы дали широкий круг по улицам мимо огромных магазинов, ныряя в толпы входящих и выходящих из них людей, но убедились, что другого места для уличных артистов поблизости нет.
Когда мы вернулись, флейтист продолжал играть всё ту же «Мелодию» Глюка, а метрах в пяти от него жонглировал пятью разноцветными шарами улыбающийся парень в ярко-синем обтягивающем комбинезоне. Рядом с ним стоял большой старорежимный чемодан весь в наклейках. Закончив жонглировать шарами, он поклонился. Ему похлопали два ребёнка и женщина, которые стояли и смотрели его выступление. Жонглёр открыл чемодан, бросил в него шары и достал кольца…
На одной из скамеек, сидя, переодевался непонятного возраста мужчина. Лицо его было покрашено бронзовой блестящей краской. Сперва я подумал, что человек тот в маске, но, приглядевшись, понял, что на лице была краска. Возраст его невозможно было определить. У него было много разных вещей, в том числе большой куб, покрашенный такой же краской, как его лицо, и здоровенный, чем-то набитый мешок.
Сначала тот человек совершенно спокойно, не обращая никакого внимания на людей вокруг, разделся до трусов, остался босой, достал из мешка лёгкие белые штаны, белую майку и, не торопясь, натянул их на себя. После этого он извлёк блестящие, бронзового цвета широкие штаны. Они, очевидно, были твёрдые и тяжёлые. Он влез в них не без труда. Штаны не гнулись, а ломались на сгибах в складки. Похоже было, что они изготовлены из металла. Потом он обулся в бронзовые высокие ботинки, попил воды из бутылки, облачился в бронзовое пальто и в довершение всего надел на голову бронзовую шляпу.
Этот бронзовый человек собрал всю свою обычную одежду в мешок, сунул его под скамейку, взял круглую жестяную банку, поставил её на куб, отнёс его от скамейки в сторону проезжей части, поставил на очевидно продуманное место, достал из кармана пальто пригоршню мелочи, звонко бросил её в жестяную банку, банку поставил рядом с кубом, залез с ногами на куб, нашёл нужное, устойчивое положение ног, выпрямился, достал из другого кармана пальто бронзовые перчатки, надел их, нацепил на нос бронзовые очки, согнул руки в локтях и вдруг замер совершенно.
Мы, заворожённые, смотрели за всем этим. А человек, замерев, вдруг превратился в городскую скульптуру. В памятник. И этот памятник был похож на какого-то условного, партийного руководителя или бюрократа. Брюки, пальто, очки, шляпа, постамент.
Человек-памятник не шевелился. Совсем. Пять минут, десять. Ни малейшего движения. Он не шелохнулся, даже когда на плечо ему сел голубь.
А люди шли мимо. Шли и шли. Пока молодая пара с мороженым в руках не остановилась возле него и стала, посмеиваясь и переговариваясь, рассматривать бронзовую фигуру. Потом остановился ещё один человек, потом ещё. Вскоре собралась небольшая толпа. Один мальчик, лет пяти-шести, опасливо подошёл к бронзовой фигуре, постоял, задрав вверх голову, быстро протянул ручку, потрогал бронзовый ботинок и стремглав с визгом убежал к маме. Все засмеялись. Бронзовый человек не шелохнулся.
Толпа постояла минут пять, потом мама дала тому самому мальчику монетку, он бросил её в банку, и они с мамой пошли по улице. Оставшаяся небольшая толпа сразу, как по команде, стала расходиться. Многие перед тем, как удалиться, смеясь, бросали монетки в банку.
Какое-то время людской поток двигался мимо, пока кто-то вновь не остановился поглазеть на бронзовую фигуру, силясь понять, живой этот человек или нет. Каждые минут двадцать накапливалась кучка людей, которые ждали чего-то, а догадавшись, что ничего не произойдёт, люди смеялись, кто бросал деньги, кто не бросал, но все расходились. Так волнообразно это и работало. Никто, кроме детей, фигуру не трогал.
Мы с Ковальским впервые видели такое. Мы о таком и не слыхивали. Нам неведомо было, что живые скульптуры, бронзовые, стальные, гипсовые, – это давний и верный способ заработка многих уличных артистов. Я был весьма удивлён стойкостью человека, стоявшего на кубе в жаркий день в тяжёлом одеянии и с краской на лице.
Ковальский же расценил увиденное как акт и факт современного искусства и подлинного творчества.
– Как замечательно! – говорил он мне возбуждённо. – Человек сам себе ставит памятник из самого себя… Это же… дуализм… И это художественное освоение городской среды.
Мы успели съесть по бутерброду, попить воды. А человек-памятник стоял, не шелохнувшись. Солнце не унималось. Флейтист играл с перерывами. Жонглёр уже собрал свой чемодан и ушёл. А бронзовый человек стоял.
Около двух часов дня на площади появились наши знакомые военные балалаечники. Они пришли в форме русских народных мужиков. Славик приветственно махнул флейтисту, тот кивнул головой и сфальшивил при этом. Мы подошли к ним.
– О, привет! – сказал Славик. – Нашли? Ну, как вам?
– Интересно, – сказал Ковальский. – Очень интересно.
– Ничего тут, кроме денег, неинтересно… Вон Иржи, – Славик показал рукой на флейтиста, – он фирменный музыкант из Праги. Думаете, ему интересно тут свистеть?.. Но денежки… Думаете, Толику интересно таскать эту балалайку? Вообще неинтересно. Но когда немцы её видят, они, как дети малые, радуются… И платят. Можно играть и без неё… Пробовали… Вдвое меньше собрали…
– А этот? – спросил я и показал на живой памятник.
– О! Этот – зверь! – сказал Славик серьёзно. – Он откуда-то из Югославии. Зверюга! Он так может часа четыре стоять, запросто. В расчёте на одного он тут больше всех зарабатывает… Правда, когда мы начинаем, народ про него забывает… Но он уйдёт, потом, вечером, придёт. И ещё часа три отстоит. Тут ещё один был… Грек… Костас… Хороший парень. Он древнего грека изображал… Уехал недавно… Сказал, что в Вене тоже хорошо стоять… Тут какого только народу не бывает. И клоуны, и баба с собачкой дрессированной приходит… Но мы сейчас как начнём, два часа все будут наши. Вот Иржи досвистит и начнём.
– Так таких памятников, значит, много? – спросил я.
– Много не много, а есть, – ответил Славик. – Они между собой договариваются. Двум в одном месте стоять глупо. Мы с Иржи тоже каждый раз договариваемся. Лучше так. Тут улица, лучше договориться. Это, конечно, Германия, никто тут денег с нас не берёт, никто не регулирует, кто тут и что. Но ссориться артистам не стоит. А то стуканут. Они тут это запросто. Полиция ничего не сделает, только документы проверит… Так что бояться нечего, если всё в порядке… Но, согласитесь, всё равно неприятно… кстати, ребята, документики надо носить с собой. Это у них тут обязательно…
Вскоре флейтист закончил и подошёл к балалаечникам. Я глянул на часы, было ровно два. Музыканты поговорили. Лысый Иржи изъяснялся по-русски свободно. Минут через пять он ушёл.
