Врачи приехали. Осмотрели меня. Проверили реакции и посветили в глаза. Я весело что-то говорил по-английски.
Как я понял, никто, ни одна живая душа, во всяком случае никто из тех, кто проявил ко мне заботу и участие, не видел того, почему я упал. Все они полагали, что я упал в обморок от жары и неподвижности. Поэтому в больницу меня не увезли. Да и я сам старался выглядеть бодрым. Ссадины на лице у меня не было. Только шишка на виске, ушибленное ухо и скула.
Какой-то совершенно незнакомый человек отвёз меня в Кройцберг на своей машине. Помню, что он потешался по поводу того, что едет в Кройцберг впервые в жизни. Я, к своему удивлению, смог легко и точно показать, куда мне надо. Когда мы въехали в Кройцберг, человек, который меня вёз, перестал потешаться. Видимо, тот милый берлинец жил и не знал, что в его городе может быть так, как он увидел. Он, конечно, слышал о Кройцберге. Но слышать – одно, а видеть – другое.
Крис, когда я заявился в раскраске и с мутными глазами, сначала захохотал, потому что подумал, что я напился прямо в рабочем костюме и образе, а потом забеспокоился.
У него в гостях были две очаровательные дамы. Они вместе раскуривались. Дам Крис быстренько выпроводил и занялся мною. Я вполне мог умыться и привести себя в порядок сам, но он помогал мне.
Голова кружилась, но тошноты не было. Рука беспокоила сильнее. Хуже всего было то, что меня мутило и знобило от пережитого испуга.
Всё время в костюме и гриме памятника я ощущал свою полную безопасность. Я был наблюдателем. Я подглядывал за реальностью из-за незыблемой защиты образа, созданной нереальной маски. Я видел, как люди, даже те, что проходили вплотную, не решались ко мне прикоснуться. Но не столько ко мне, сколько к памятнику, образ которого я создавал прямо среди улицы в потоке жизни.
И вдруг эта защита исчезла. Испарилась.
Бутылку из машины бросили в памятник и в памятник попали. Но с чемодана на камень тротуара упал я. Живой, беспомощный, беззащитный я. Весь огромный масштаб своей беспомощности и беззащитности я ощутил в полной мере.
Ещё совсем недавно, днём, я, полный уверенности в себе, в своих возможностях и талантах, подсчитывал будущие барыши, высокомерно сочувствуя менее удачливым и бесталанным ребятам, прячущимся в Тиргартене и жлобам с балалайками. И вот я повержен! Не громом и молнией, а бутылкой из-под пива. И это в городе, в котором я успел почувствовать себя своим, в котором я обнял и расцеловал огромное количество людей… В Берлине, который, как мне казалось, принял меня и позволил всё, что я хочу.
Я сидел на своём спальном мешке на полу давно брошенного берлинцами дома, и меня сотрясало от панического страха открывшейся мне моей собственной беспомощности и полной, абсолютной беззащитности…
Крис сел рядом, дал мне таблетку и стакан с чем-то резко пахнущим сильным алкоголем.
– Всякие дураки говорят, что, когда болит голова, нельзя алкоголь, – сказал он. – Не слушай их. Вот тебе аспирин и выпей виски. Это мой. Поверь англичанину, который всё что можно уже выпил в этой жизни и теперь курит то, что нельзя. Это мой виски. Как раз на такой случай. Пей. Сначала таблетку, потом виски.
Я сделал, как он сказал. Четыре полноценных глотка дались легко. Раньше я виски не пробовал и вообще не пил крепкий алкоголь.
– Хороший мальчик, – сказал Крис и похлопал меня по плечу. – Что с тобой случилось? Расскажи, как было.
Я не спеша, чувствуя быстрый, мягкий приход виски в голову, рассказал о случившемся так, как позволил мой английский язык.
– Скажи мне, – дослушав, спросил Крис, – зачем ты ушёл с обычного места ближе к дороге?
– Там шло больше людей, – ответил я. – Там можно было больше получить денег. Я так подумал. Я так попробовал.
– Ооо! Парень! – усмехнулся Крис. – Ну и как? Попробовал?.. Ты захотел от улицы денег… В этом всё дело! Ты захотел заработать… Вот из-за чего всё! Есть улицы где-нибудь в Найроби или Касабланке, где за такое могут сразу убить. Есть улицы, на которых людей любят и убивают в одну минуту… Ты ложись…
Крис пересел с моего мешка на пол и позволил мне лечь.
– Запомни, – продолжил он, – улица для музыканта, для артиста – это не сцена. Улица не даёт зарабатывать. Улица даёт жить. Никто не зарабатывает на улице. Улица может дать денег. Но немного и недолго. Улица – не сцена. По улице люди ходят. По улице – люди идут. Перед сценой – люди сидят. Мы на улице для людей просто короткая радость. Я для них – половинка песни по пути куда-то. Я уже давно не беру денег за то, что пою. Поэтому меня улица терпит. Я видел, тебе показалось, что улица тебя полюбила… Иллюзия! Забудь! Улица никого не любит. Она может только терпеть. Тебя больше не терпит. Было время, меня тоже не терпела. Как только выходил, сразу что-то случалось… Бешеная собака, пьяные уроды, сумасшедшие… Один раз я вышел на улицу, достал гитару… и началась революция. В Африку с тех пор больше не езжу… А тебе больше на улицу нельзя… Какое-то время нельзя. Или никогда нельзя. Ты просто поверь мне! Веришь?
Я слушал Криса, голова кружилась, но не тошнотворно, а как в детстве на карусели. Мне стало хорошо. Спокойно. Я не ответил на вопрос.
– Что, не веришь? – усмехнулся Крис. – Снова пойдёшь?
– Да, – ответил я.
– Когда?
– Завтра.
– Ну сходи, – сказал Крис, – попробуй… Давай-ка тогда я тебе сделаю один массаж… Он волшебный. Я буду говорить непонятные слова. Ты можешь не верить. Просто лежи…
Крис потёр руки, ладонь о ладонь, потряс ими и снова потёр. Потом он положил левую мне на лоб, а правую на темя. Положил и забормотал что-то. Глаза мои закрылись. За закрытыми веками закружились цветные пятна, и я быстро-быстро утонул в глубоком сне без сновидений.
Больше я не смог работать живой скульптурой. Никогда! Я попробовал. Несмотря на ушибленную руку, шишку на голове и лёгкое головокружение, я из упрямства, буквально на следующий день после низвержения с постамента, пошёл с чемоданом на своё рабочее место, но встать на него не смог.
Как только я увидел площадь перед торговым центром, фонтан и то место, где я стоял и получил послание от улицы и города в виде бутылки, брошенной мне в голову, так тут же вновь со всей остротой и ясностью ощутил страх и ужас беззащитности.
Мои зрение и слух обострились до крайности. Я, не в силах совладать с собой, стал в панике переводить взгляд с одного проезжающего автомобиля на другой. От всего и от каждого я чувствовал исходящую опасность. А людей на улице шло без счёта, машин ехало без счёта. Детский визг, звуки голосов, крики клаксонов, стук каблуков, взрёвывание моторов, смех… Справа, слева, сзади, далеко, близко…
Я отошёл подальше от проезжей части и сел на скамеечку, на которой никого не было. Меня трясло от страха. Я понял совершено отчётливо, что переодеться, накраситься и встать беззащитной фигурой среди всего этого кошмара я не смогу даже под дулом автомата. Я не мог контролировать свой страх, как не мог держать под контролем всю ту жизнь, которая происходила вокруг меня. Я не мог видеть и контролировать происходящее на улице. Я во всём, даже в пролетающем мимо голубе, чувствовал угрозу и неведомую, непредсказуемую опасность.
