Я стоял и смотрел на прекрасных моих земляков из моего любимого, драгоценного КемГУ и не мог пошевелиться. Берусь предположить, что нечто подобное испытал Робинзон Крузо, завидев подошедший к его острову корабль.
А к ребятам откуда-то со стороны стоящих поодаль автомобилей быстро подошёл комсомольский вожак и лидер, а точнее сказать, председатель комитета комсомола КемГУ, хорошо мне знакомый товарищ Волчек. Володя Волчек! Через годы он на время станет ректором нашего университета.
– Ребята, – бодро, по-комсомольски, сказал он, – четверо идёмте со мной… Надо получить сухой паёк на дорогу…
– Братцы! – вернувшимся ко мне голосом почти крикнул я. – Родненькие!.. Заберите меня отсюда!..
Все резко повернулись на меня. Секунду они не верили своим глазам… Но секунда прошла, и глазам поверили. В родном университете я был известным студентом и персонажем.
– Не может быть! – сказал Волчек. – Ты?!
– Я, братцы! Я! – крикнул я, раскинув руки в стороны. – Возьмите меня с собой!!! Спасите, родные!..
Это был последний в истории нашего Университета интернациональный строительный отряд. Ребята всё предыдущее лето работали в Кемерово со студентами и преподавателями Университета имени Гумбольдта и через год приехали с ответной рабочей миссией в Берлин. Целый месяц они работали на ремонте одного из мемориальных кладбищ Берлина и вот прибыли на вокзал, чтобы возвращаться домой.
Моё явление совершило радостный переполох. Я всех и каждого обнял и расцеловал. До поезда оставалось ещё много времени. Я сбивчиво и вкратце обрисовал ту беду, в которой пребывал последние дни, и попросил не оставлять меня на чужбине.
Комсомольский вожак и будущий ректор Кемеровского государственного университета выразил сомнения и опасения по поводу возможности вывоза меня из Берлина без соответствующего билета. Он, как и положено вожаку, боялся неприятностей и наказания при пересечении границы. У вверенного ему стройотряда был общий групповой билет списком, в котором меня не было и вписать в него кого-нибудь было невозможно. Но мои чудесные ровесники, дивные студенты и бойцы последнего комсомольского строительного отряда возмущенно загудели и отмели малодушные доводы своего руководителя. Они не могли меня бросить и уехать. Мне быстро была найдена стройотрядовская штормовка, чтобы я вместе со всеми проник в вагон. Главное было тронуться в путь. А остальное образумилось бы само собой. Поезд был не немецкий. Поезд был наш. А значит, можно было всё решить и придумать. Притом что оплаченный билет, правда без места, у меня был. Деньги немецкие у меня тоже были. А алчность наших проводников никто не отменял.
Мы не раз с Волчеком вспоминали ту удивительную ситуацию. Каждый раз, при встрече, вспоминаем. И каждый раз он говорит, что ему неудобно за то, что он сначала был против моего спасения.
– Ну ты же должен меня понять! – всякий раз говорит он. – Другая страна, пристальное внимание к нашему отряду… Мы же, как и ты, приехали в ГДР, а уезжали из логова империализма… А тут ты, откуда ни возьмись. Да ещё с авантюрной просьбой…
– Да понимаю я всё! – всякий раз говорю я. – Хватит тебе уже! Всё нормально! Но, согласись, удивительно же получилось? Где-то в Берлине, случайно, непредсказуемо встретиться… Я бы там без вас точно с ума сошёл.
Я быстро сбегал в камеру хранения и с рюкзаком стал неотличим от всех остальных в отряде. Когда стройотряд загружался в вагон, проводницы не смогли чётко и ясно всех проверить по списку. Шумные молодые люди, в одинаковых куртках, все весёлые и горластые. Так что я проник в вагон незамеченным.
Наличие меня обнаружилось проводницей, только когда поезд, набрав скорость, покинул Берлин и быстро бежал в сторону польской границы. Проводница устроила крик и скандал. Но сначала купюра в пятьдесят марок её утихомирила, а ещё одна в двадцать марок сделала почти любезной. Двадцать марок она попросила на границе в Бресте, чтобы отдать какому-то из погранслужбы. Я дал. Отдала ли эти деньги кому-то она, я не знаю. Мне было не жаль.
Я возвращался на родину счастливый. Возвращался налегке. Все мои иллюзии насчёт свободного и независимого творчества, по поводу неосвоенных художественных пространств неизведанных стран, все нежные надежды на то, что меня ждут с моими идеями и с моим искусством в Австралии, Африке или Аргентине, остались на берлинском тротуаре улицы Курфюрстендамм, в кустах и кущах парка Тиргартен и в офисе правозащитной организации.
По дороге до Москвы я много рассказывал ребятам из стройотряда о своих приключениях. Они слушали и удивлялись. Сами они жили на окраине Восточного Берлина, целыми днями работали. Только в выходные им делали экскурсии и немного шопинга. Они были в восторге от Западного Берлина. Они слушали меня и не разделяли моей радости по поводу факта возвращения домой. Сами они возвращаться не хотели.
Минут за десять до того, как поезд Лихтенберг – Москва вздрогнул, лязгнул и повёз меня на родину, в берлинское, быстро темневшее, вечернее небо взлетели мощные фейерверки. Послышался могучий гул. Я это услышал, тихонечко сидя в вагоне, ожидая отправления. Я понял, что концерт «Стена» начинается. Достал из кармана свой входной билет и усмехнулся ему. А гул над Берлином нарастал.
Я приопустил окно, гул стал яснее и превратился в музыкальное вступление. Исторический концерт и шоу начались. Весь центр уже единого Берлина слышал мощь происходящего на сцене, которую мне довелось помогать возводить.
Поезд тронулся и начал неспешно и солидно разгоняться. До меня в приоткрытое окно долетала знакомая и любимая мелодия начала альбома «Стена». Вскоре зазвучал неповторимый голос Роджера Вотерса.
Как же я был счастлив, что находился в вагоне, а не на концерте! Входной билет я, не задумываясь, выпустил в окно, и он улетел. Я решил ничего не оставлять на память.
Майку я продал, вырученные за неё деньги ушли проводнице. Я увозил с собой только не переданный от Криса Солта привет Роджеру Вотерсу. Я так и не смог его передать. Он по сей день у меня…
В следующий раз я побывал на вокзале Лихтенберг спустя одиннадцать лет. Приехал в начале ноября поездом Париж – Москва после осеннего фестиваля в Париже. На фестиваль, который проводил театр «Шаубюне».
Я мог полететь самолётом, но мне совершенно по-детски захотелось прокатиться тем поездом, который был так ужасно недоступен когда-то.
Здание вокзала я не узнал. Да и не мог. Прежнее снесли и построили совершенно новое и современное. Когда поезд подходил к перрону, я подумал, что было бы весело, если бы в Берлине меня снова не встретили. Но меня встретили и отвезли в гостиницу на Курфюрстендамм, рядом с театром «Шаубюне» перед которым мы с Ковальским мужественно стояли, ещё полные надежд и наивных планов.
Когда меня везли по улице, столько раз пройденной мною туда и обратно пешком, я не отлипал от окна автомобиля. За стёклами фасада театра «Шаубюне» в центральном окне была размещена ярко освещённая афиша моего спектакля.
На том фестивале мне предоставили возможность сыграть два спектакля по моей самой первой пьесе. Спектакли шли с переводом на немецкий. Зал был полон. После первого выступления художественный руководитель «Шаубюне», тогда известный, а потом и знаменитый режиссёр, молодой и высоченный строгий немец Томас Остермайер знакомил меня с театральной элитой Берлина и Германии. Мы пили шампанское. Мне говорили тёплые слова. Я улыбался и вежливо кивал. Было приятно и щемяще грустно одновременно. Грустно без всякой внятной причины.
