А то лето обрушилось зноем и вынужденным бездельем. Хорошая, тёплая погода установилась с самого начала июня. В Кемерово сразу стало модно загорать на крышах. Молодежь в нарядных купальниках разворачивала яркие подстилки на всех крышах, к которым был доступ и которые не были крыты ребристым шифером. В центре, в парках, открылось много летних кафе с зонтиками. Кемеровчане с удовольствием сидели под ними и пили всё подряд из запотевшего стекла. По набережной бродили толпы, бегали дети, мороженое съедалось целыми центнерами. Июнь выдался на удивление летним. Обычно город пустел к июлю. А тут неожиданная жара застала людей ещё в городе. Кемерово вдруг ненадолго стал почти похож на курортный город. По радио сообщалось о небывалом количестве утопленников. Люди не выдерживали жары, выпивали и шли открывать купальный сезон в непрогревшейся реке Томи.
Мы с женой и дочерью пару раз нарядно курортно оделись и сходили прогуляться на набережную. Двух раз хватило.
Набережная в Кемерово красивая, но небольшая. Других таких приятных прогулочных мест с видом на реку и берега попросту нет. В хорошую погоду она не вмещала всех желающих красиво, с удовольствием прогуляться.
Совсем короткое расстояние набережной во время первой прогулки мы преодолевали долго. Часа два.
Как только мы шагнули на неё, ко мне тут же направился человек в льняном костюме, будто вышедший из какой-то пьесы А. П. Чехова.
– Здравствуйте! Как дела? – сказал он. – Вы, я вижу, в городе… Погода просто изумительная! Многих сегодня встретил… все гуляют… Нам бы сюда ещё кусочек моря – и ехать никуда не надо!..
Я что-то отвечал, улыбался.
– Ну что ж… Не буду вам мешать, всего доброго, – сказал человек в льняном костюме и ушёл.
– Кто это? – спросила жена.
– Ума не приложу! – ответил я. – Скорее всего посетитель бара.
Сразу после льняного мужчины к нам подошла пара в модных солнцезащитных очках. Их я узнал. Они часто приходили в бар, пили коктейли. Я вспомнил какие. Но имён подошедших не вспомнил.
– Рады видеть! – сказал парень.
– Здравствуйте! – сказала барышня.
– Гуляете?.. – спросил парень. – Мы тоже… А вы работаете? Не знаем, куда пойти вечером…
Я ответил, что тоже им рад, но бар до осени закрыт.
Так к нам поминутно подходили, здоровались, говорили о погоде, о том, как всё славно, и о прочей чепухе знакомые и не опознаваемые мною люди. Мы продвигались по набережной очень медленно. Больше стояли и говорили. Дочери это быстро наскучило. Она тянула нас вперёд, висла на нас, тяжело вздыхала, делала трагическое лицо. А я получал удовольствие от наглядного доказательства известности и популярности моего театра.
Когда мы наконец дошли до городского сада, в котором находились обещанные дочери аттракционы, она уже совсем спеклась на солнце, устала, извелась и устроила рёв. До автобусной остановки я нёс её, посадив на плечи.
Второй раз идти гулять на набережную она не захотела. Удалось соблазнить её только обещанием пойти на качели-карусели с самого начала.
В городском саду ко всем развлечениям и за мороженым стояли очереди. Всюду находились люди, которые хотели здороваться и обсуждать прекрасную погоду. Мне опять пришлось говорить, улыбаться и снова говорить. Дочь, увидев, как ко мне стали подходить, завыла сразу.
Нам удалось-таки её тогда немного повеселить каруселью и накормить мороженым.
А мне стало ясно, что в Кемерово, куда бы я ни отправился, мне придётся постоянно здороваться и вести бесконечные «светские» разговоры. Сначала мне это польстило. Но на второй раз я понял, что ни один человек не спросил меня про театр, не поинтересовался, над каким спектаклем работаю, какова судьба предыдущего и как поживают актёры. Никто не сказал что-нибудь в таком духе: «…был на прошлом спектакле! Очень понравилось, вот только…», или «С интересом посмотрел ваше выступление, но не согласен…», или «Так возмущён вашим спектаклем, что хочу спросить…».
Никто не говорил о театре. Словно его не было вовсе.
Многие из тех, кто подходил перемолвиться, бывали на спектаклях, и не раз. Но спрашивали они исключительно о работе бара. В их обращении ко мне слышалось и чувствовалось уважение, почтение и желание быть приобщёнными. Однако надо было признать, что всё то было уважением не к руководителю театра, автору спектаклей и передовому деятелю актуального искусства, а к успешному владельцу модного в городе питейного заведения.
Плюс ко всему мне впервые так ясно увиделась плотность и липкость провинциального общества, в котором греющее самолюбие ощущение «знания всех» и знакомство «со всеми» дают сладкую и наивную иллюзию значимости и значительности собственной фигуры.
Настолько отчётливо и трезво то, что мой театр и моё искусство моему городу не нужны, я прежде не видел. Я знал, что они не очень нужны, что не обязательны и точно не жизненно необходимы, но чтобы совсем и абсолютно ни к чему… я прежде так сильно не замечал…
Мне всегда было непросто в Кемерово. Я с юности привык к тому, что трудно встретить тех, с кем можно обсудить книги, настоящее кино и музыку. Город жил другими интересами. Большинство моих одноклассников, даже тех, кто учился много лучше меня и не проявлял в школе авантюрности натуры, ушли в ряды бандитов или тех, кто бандитов обслуживал юридически и финансово. Другие двинулись в структуры и сферы, в которых носят погоны. И те и другие были уверены, что свершают нормальный и правильный жизненный путь. Окружающие и близкие искренне оценивали их жизнь как верную и положительную в существующем контексте.
То, что я делал театр, было странно, непонятно и воспринималось многими баловством, необычной формой безделья, выпендрёжем и умничаньем. Мои неулыбчивые земляки не ценили болтовню и фиглярство. Они ценили понятные результаты. Бар был для всех внятным достижением и делом.
Мой город, который я всегда-всегда ощущал суровым, грубоватым, неуютным, но родным и знакомым, вдруг стал мне невыносимо тесен. Мне стало в нём душно. Я увидел его тогда однобоко, односторонне. А Кемерово, как город, который никогда не пытался кому-то нравиться и изображать из себя что-то милое и нежное, моментально повернулся ко мне самым жёстким боком и самой неприглядной стороной.
Мне полезло в глаза всё самое грубое, беспросветное и убогое. Я не замечал удивительной высоты сибирского летнего неба и свежую июньскую зелень. Не думал о прекрасных людях, которые учили меня в университете и школе… О тех, пусть немногочисленных, зрителях, которые у театра были и которые его любили, но ничего не могли сказать о спектаклях от избытка чувств. Я тогда не вспоминал о детстве, которое прошло ни в каком-то ином месте, а в моём городе и было весёлым и радостным. Не думал о том, как интересно и содержательно жили и работали родители и их друзья. Дедушка и бабушка…
Нет! Я с упоением раздражался и видел только заплёванные семечками остановки, сломанные скамейки, смрадный, ядовитый дым труб химических гигантов, которые являлись доминантой кемеровского городского пейзажа. Я с отвращением и брезгливостью заходил в замызганный подъезд дома, переезду в который радовался всего пару лет назад. Мой взгляд цеплялся и выхватывал идиотские вывески и дурацкие витрины кемеровских магазинов. Я слышать не мог сам характерный звук местных допотопных радиостанций и голоса ведущих. Со сладострастным презрением я выделял в городской толпе коротко стриженные головы и сутулые плечи унюханной клеем или ужаленной наркотиками шпаны, а возле рынков и торговых павильонов кепки, ломаные уши и короткие, широкие шеи пресловутой кемеровской братвы.
