Он. Спасибо! Я другого, собственно, и не ждал…
Отец. Ой! (Машет рукой.) Чего другого? Ты, кажется, не согласен с тем, что ты эгоист? Послушай, сын, я же тебя не упрекаю… Ты звал меня, чтобы я тебя послушал и как-то утешил, успокоил? Так? Конечно, эгоист! И всегда им был. Но я же тебе не сказал сейчас, что это плохо… Я тебя не ругаю. Я просто жду – чем ты всё это закончишь, в чём твоя просьба и к чему все эти рассуждения.
Он. Да к тому, пап, что я знал заранее, что ты мне скажешь. Не в деталях, а по сути. Но я договорю. Я поеду, папа, потому что мне надо поехать. И я надеюсь, это заставит меня делать то и действовать так, как я ещё не знаю. Потому что то, что я знаю и умею здесь, там, куда я поеду, не пригодится. То, что я могу здесь, в этом городе, мне кажется, за его пределами пригодиться не может. И, возможно, что-то произойдёт. А для этого надо поехать. Может быть, есть какой-то другой выход из того, что со мной происходит, просто я другого не вижу.
Пауза
Отец. Значит, просьбы у тебя ко мне нет никакой. Теперь ты закончил? А я тебе должен что-то на это сказать? И я свободен?
Он. Папа… ничего ты мне не должен говорить. А просить у тебя, когда ты так со мной разговариваешь, я ничего не хочу.
Отец. Сынок, а чего ты ожидал от меня, ну чего? Вот ты сказал, что то, что ты мне сообщишь, это – не как всегда. Да у тебя каждый раз всё не как всегда… А-а! (Машет рукой.) Ты что ж думаешь, то, что с тобой происходит, это так ужасно необычно и уникально? Что я об этом никакого представления не имею? Не думай так! Ты только не пойми, что, мол, я считаю, что это несущественно и несерьёзно… Нет, я так не считаю. Это, возможно, и серьёзно, и сильно, и даже глубоко. Но всё это я в своё время прошёл по полной программе. У тебя, конечно, свои детали, но ничего нового ты мне не сообщил… Понял?.. Ты бы у матери спросил… Она тебе может рассказать, как я уезжал и как не уехал. И как она, между прочим, первая и единственная поняла, что со мной что-то творится серьёзное… Почувствовала, что я на грани… И как только почувствовала, перестала меня ругать и перечить мне. Ходила везде со мной по городу. За руку держала. Сидела со мной рядом целыми ночами, когда я спать не мог от того, что не знал, как дальше жить… Не знал! А она всегда чувствовала, когда нужно молчать, а когда мне было нужно, чтобы со мной поговорили… Помню, зимой, всю ночь ходила со мной вокруг дома и держала за руку… и ни слова не сказала. А как я только стал выходить из этого состояния, так она мне по полной программе устроила… За мой эгоизм… и все эти сопли. А мне очень плохо было. И вот так, как мы с тобой сейчас, мне не с кем было поговорить. А ты твердишь: «Это не как всегда, уезжаю!»
Он. Пап, а я этого про тебя не помню!
Отец. Зато я помню… (Встаёт.) Ну всё. Больше я тебе ничем помочь не могу. Давай езжай, делай что хочешь.
Он. (Встаёт.) Пап, я же ещё не прощаюсь. Я, как соберусь, так к вам забегу. А ты, пожалуйста, если я уеду, присматривай за моими…
Отец. Ты же только что сказал, что мы не прощаемся!
Он. (Усмехается.) Да-да… Пап, только не смейся… Должен тебе сказать, что только ты меня так понимаешь, только ты…
Обнимает отца, тот стоит, опустив руки, отвернув лицо
Папа по своим каналам и взмахрив записную книжку договорился с людьми в Москве о временном жилище для меня. У кого-то из его коллег или бывших однокашников, или тех, кто был отцу обязан, нашлась пустующая квартира в районе площади Гагарина. Я не знал, как отца отблагодарить! Обратиться к Саше с просьбой снова занять диван в его съёмной квартире мне не позволила совесть, потому что он бы не отказал. А я не понимал, сколько пробуду в столице.
Перед отъездом собрал тех актёров, с которыми начинал. Они же были и соучредителями бара. Их я поставил в известность о том, что тот отпуск в две недели, который взял ранее, продлевается на неопределённый срок. Возможно, до лета. Объяснил я это исключительно личными причинами, связанными с творческими и жизненными поисками. Врать своим соратникам не стал. Но, чтобы им было понятнее, сказал, что буду пытаться найти возможность учиться в Москве театральной науке, которую никогда специально не изучал.
На правах руководителя театра и главного учредителя бара я безапелляционно распорядился отдавать причитавшийся мне процент от заработка моей жене. Чем в моё отсутствие будет заниматься театр «Ложа», предоставил решать им самим.
Ребята приняли моё решение без вопросов, которые у них определённо возникли, но они их не озвучили. Я внятно почувствовал недовольство моим решением и несогласие с ним. Ребята просто подчинились. Мне стало ясно, что долго это не продлится. С того момента дни мои в качестве руководителя и единственного режиссёра театра «Ложа» были сочтены. Мне от этого стало остро горько и легко одновременно.
Улетел я в Москву в последнее воскресенье января. Мне казалось, что в столице предыдущий раз я был в прошлой жизни. Спектакль, сыгранный там, ощущался событием древней истории. Хотя минуло едва две недели.
С собой я собрал чемодан. Жена на пороге перекрестила меня маленьким знамением, чтобы я не заметил. Каково ей было оставаться в полной зависимости от меня и в полном неведении, я старался себе не представлять.
Та моя экспедиция в Москву продлилась без малого два месяца. В течение этого времени я не провёл ни одного дня в праздности. Не посчитал возможным хотя бы раз никуда не пойти и побездельничать с книгой в руках в удобной, современной просторной квартире, от которой я получил ключи и инструкции по пользованию кухонным оборудованием.
В той квартире было много книг на английском языке, масса журналов, большая коллекция кино и музыки. Хозяин квартиры убыл за границу на несколько месяцев. У него определённо был хороший вкус. В его жилище находиться было одно удовольствие. Но я считал, что сам себя направил в ответственную командировку и не имею права прохлаждаться.
За время, проведённое тогда в Москве, за промозглый, серый февраль и сырой, слякотный март, я узнал, познакомился, выяснил, поговорил, попробовал и увидел такое количество театральных людей и их дел, что нет никакой возможности разобрать и распутать воспоминания об открытиях, впечатлениях и выводах, совершившихся со мной в те дни и недели.
Я познакомился с редактором отдела культуры одной из важнейших тогда газет и узнал, как появляются новости и рецензии о театральных премьерах Москвы. Понял, что каждый день смотреть спектакли, а ночами писать о них – это адский труд, ведущий к ненависти. Мне довелось общаться с очень активным и влиятельным молодым критиком, который старался писать не только о столичном театре, но и о зарубежном. Как-то я увидел его на премьере, обещавшей стать громким событием. Я на неё просочился случайно, а он был среди тех, кого зазывали. Знакомый выглядел отвратительно, был похож на страдающего морской болезнью пассажира трансатлантического рейса. Я поинтересовался, здоров ли он.
