– Я ужасно себя чувствую! – получил я ответ. – Сюда прямо с самолёта… Чемодан оставил в гардеробе… Летел из Дублина с фестиваля… Через Берлин… В Берлине ужасная погода… Ночь не спал… Чем-то отравился… Клянусь… Едва стою на ногах…
– Так поезжай домой! – сказал я. – На тебя смотреть больно!
– Ты что!!! – искренне и сильно удивился он. – Это невозможно! Ты не понимаешь?!
– Прости, нет! – ответил я.
– Счастливая невинность! – сказал он так серьёзно, что лёгкий румянец появился на его зеленовато-бледном лице. – Если меня не будет на премьере, не будет потом на банкете и завтра не будет моего материала… Они поймут, что без меня можно… Понимаешь!
Уверен, он совершил такое признание только из-за страшной усталости.
Знакомство с людьми, пишущими о театре, наполнило моё сердце на какое-то время сочувствием к ним.
Я свёл знакомство с режиссёром моего возраста, который лет семь назад громко заявил о себе дипломным спектаклем, а потом поехал по бескрайним просторам Родины делать копии своего успешного произведения в больших, но чаще малых городах. Держал он себя уверенно. Считал, что делает важное и нужное стране дело, и числил себя реформатором.
– Это здесь люди берут московскую афишу и думают, куда бы пойти… В ресторан или в театр… На Шекспира или Вампилова?.. А там я поставил спектакль… И это для людей событие! Для всего города!!! А после него многие уже не захотят смотреть тот нафталин, который делает местный главный режиссёр… А актёры не захотят в говне играть после работы со мной… Как бы там ни было, а я привожу им современный театр…
Проживал он постоянно в Москве, но всё время мотался по постановкам. Зарабатывал совсем неплохо, отдыхал летом на Кипре. Страшно ругал всё, что происходило в театральной Москве. Выпивал крепко.
Я знакомился, с кем только мог. Вращался в самых разных кругах. Чуть было не устроился работать монтировщиком сцены в Российский академический молодёжный театр. Ошивался в нём некоторое время. Видел репетиции. Общался с молодыми актёрами. Наблюдал их метания, безденежье и страстное желание попасть в число счастливчиков, снимавшихся в кино.
На квартирах, в театральных курилках и барах наслушался я разговоров о крахе русского театра и необходимости этот крах ускорить. Сам в тех разговорах не участвовал. Только слушал.
Мне не удавалось увидеть ни одного человека, связанного профессией с театром, молодого или пожилого, который жил бы жизнью, какую я мог бы примерить на себя. Но главное, я не мог встретить людей, живших настоящим, самостоятельным творчеством. Искусством! Все, с кем я познакомился или кого наблюдал, пребывали в непрестанном движении между чем-то и чем-то необязательным. У всех творчество находилось либо в прошлом, и являлось воспоминанием, либо в будущем, и являлось вечно намеченным планом.
Театральные люди жили в особом режиме. Мои встречи, разговоры, спектакли и открытия совершались в вечернее и ночное время. Но утрами и днями я не мог торчать в чужой квартире. Я посещал выставки, музеи. Много ходил и колесил по Москве. Всё время страшно напряжённо думал. Пытался анализировать полученные сведения. Голова работала ясно. Но и эта ясная голова, которую я, невзирая на частые компании с выпивкой, не затуманивал алкоголем, даже пивом, ничего не могла сообразить и понять в том безумии, которым жил московский театральный, доступный моему взору мир. Я испытывал постоянное напряжение мыслительного процесса. Утомительное. Непрерывное. Сон не спасал. Я на чём засыпал, на том и просыпался. Мысль не рвалась.
Единственным отдохновением и развлечением, которое я себе нашёл, стало чтение в метро. Я обнаружил среди хозяйских книг три тома Толкиена «Властелин колец». Вспомнил, что этими книгами зачитывались как парикмахерши, так и интеллектуалы. Вчитался сразу. Но дома сидеть не мог.
Сладостным времяпрепровождением сделалось для меня следующее: я брал книгу, выходил из дома, покупал какую-нибудь самую вкусную булку и пакет кефира, спускался в метро, доезжал до Кольцевой линии, садился в поезд, идущий по ней, и читал три полных круга. Бесконечность подземной кольцевой дороги и сказочный мир книги, свежая сдобная снедь и кефир давали неизъяснимое удовольствие и спокойствие.
Последней задачей своей затянувшейся экспедиции я себе поставил попытку найти учителя в безумном театральном мире.
Более всего другого меня удивило невежество людей, с которыми мне довелось пообщаться в театральном пространстве. Люди, делавшие театр, были откровенно скверно образованны. После моего филфака, после учёбы у тех литературоведов, которые являлись ядром кафедры теории литературы Кемеровского университета, я не находил возможности говорить с театральными режиссёрами на привычном мне языке. От актёров я ничего особенного не ждал. Но режиссёры! Они понятия не имели о том, чем занимаются, не умели читать книги и видеть их анатомию, не понимали пьесы, которые ставили на сцене. Из их уст постоянно глубокомысленно вылетали бесконечные вульгарные рассуждения о каких-то энергиях, энергетике, месседжах и таинственных кодах. То, что они вещали и как объясняли что-то актёрам на репетициях, являлось чистейшим шарлатанством и наведением тени на плетень. Я очень захотел найти в театре людей, подобных тем, кто преподавал мне литературоведение, античную, древнерусскую, средневековую литературу…
Я вспомнил прочитанное в театральном журнале интервью режиссёра Камы Мироновича Гинкаса. Оно было точным, сказанным простыми словами и умным. С фото над интервью неулыбчиво смотрело тонкое лицо человека с бородкой, которому очень пошёл бы белый халат учёного или светила медицины.
Как только я его вспомнил, в течение двух дней прочёл всё, что смог найти о Каме Гинкасе, и то, что он сам сказал и написал. Работал Кама Миронович в московском ТЮЗе. Там шли его спектакли. Я посмотрел два. Это были произведения совершенно иного уровня, чем всё то, что я посмотрел до этого. Это был театр настоящего страдания. Актёры в нём существовали все пронизанные смыслом. Я не увидел в его спектаклях ни одной случайной детали. Многое в том, как и что делал режиссёр Гинкас, я посчитал недопустимым. И страдание в его искусстве имело чрезмерный масштаб и силу. Но это было искусство! С первой секунды до последней.
Я некоторое время думал, сомневался, но в итоге решился добиться встречи с Камой Гинкасом и предложить ему взять меня в ученики. Я увидел в этом для себя спасение и выход.
Я не думал о реальной учёбе. Не представлял себе некую передачу секретов и формул мастерства мэтром юному подмастерью. Я нафантазировал себе возможность присутствовать на его репетициях, слушать его размышления, возможно, быть чем-то полезным. Я возмечтал о наставнике и собеседнике. Мне подумалось, что пожилой мастер может обрадоваться моему предложению. С улыбкой умиления вспоминаю теперь свои фантазии и отчаянную смелость своих надежд.
Через разных людей я смог сообщить о себе Каме Мироновичу. Просил назначить мне встречу. Где угодно. Ждал три дня. И наконец мне сказали, что немного времени мне будет уделено.
