А когда я прочитал, что в Кёнигсберге, то бишь в Калининграде, родился и вырос любимейший Эрнст Теодор Амадей Гофман, известный любому ребёнку сказкой «Щелкунчик», я понял, что хочу только в этот город. К тому же в нём проживало немногим меньше людей, чем в Кемерово, был и университет, в котором имелся юридический факультет.
Я навёл справки и выяснил, что цены на жильё в Калининграде на удивление такие же, как в Кемерово. Значит, продав нашу квартиру, мы могли рассчитывать на покупку подобной. Тогда я сразу занялся подготовкой любимого жилья к продаже. Ехать на разведку посчитал лишней тратой денег. Для себя я уже всё решил. Надо было выручить деньги за кемеровскую квартиру и сразу ехать покупать что-то в Калининграде.
Я был полностью занят всем этим. Никаких сомнений и сожалений себе не позволял. Такого азарта и воодушевления я давненько не испытывал.
Мы подробно продумали, обсудили и выбрали то, что берём с собой и что оставляем. Какие-то вещи пытались продать, но больше раздавали. Это было занятие, которое доставляло мне радость, подобную удовольствию наведения порядка на рабочем месте перед началом новой серьёзной и большой работы, когда выбрасываешь накопившиеся визитные карточки, полученные непонятно от кого, освобождаешь стол от ненужных документов, открыток, заметок и уже не пишущих ручек. С особым наслаждением я раздал всю свою добротную и вполне перспективную зимнюю одежду. Я знал, что она мне уже не понадобится. Что-то принёс в театр. Дублёнку, пуховую куртку, зимнее толстое пальто хотелось отдать в нечужие руки. Меховую шапку тоже пристроил. Книги принёс в университет. Много.
Весна в том году не спешила. В конце апреля случились снегопады, каким дети радуются в начале ноября. То, что лето близко, а значит, и отъезд уже не за горами, совершенно не чувствовалось. Не верилось!
А на квартиру нашлись покупатели, внесли залог. Мы с ними условились и подготовили договор, что после того, как получим всю сумму, освободим квартиру через месяц. Я хотел поехать, познакомиться с Калининградом, определиться с районом и купить квартиру за один раз и быстро. Почему-то не сомневался, что это у меня получится. Дело было за деньгами.
О том, чем буду заниматься в Калининграде до того, как стану адвокатом, чем наполню жизнь и на какие средства, думать себе не позволял. Запрещал даже строить предположения. Рассчитывал приехать и разобраться на месте. Мне было так хорошо, что я боялся пустыми мыслями и сомнениями испортить себе настроение и настрой.
Весна, как это бывает в Сибири, вступила в права резко, мощно, в один день. Кемеровчане уснули непонятным, серым, холодным вечером, а разбудила их весна с высоченным синим небом и таким ярким солнцем, что множество моих земляков полезли искать по шкафам солнцезащитные очки.
Покупатели сообщили, что деньги отдадут через неделю. Отъезд и расставание с родным городом стали близкой реальностью.
Хорошо помню ясный день в начале мая, но не помню, по какой надобности я заглянул в театр. Дел и делишек мне тогда хватало, а от работ в театре я уже устранился. Ребята же продолжали деятельность без меня. В большей степени по привычке.
В фойе были настежь открыты все окна, впервые с зимы. Птичий крик, свист и майские ветерки залетали свободно. Я каждую весну ждал дня, когда наконец можно распахивать окна и проветривать театр. Я до восторга и трепета любил такие дни. Сам открывал окна и стоял у каждого.
Когда я зашёл, ребят в фойе не было. Они занимались чем-то в зрительном зале. Оттуда доносились их голоса. Постоял один в фойе театра, в котором ни нашлось бы ни одного предмета, которого я не коснулся бы руками. Какая-то птица особенно громко свистела на дереве за окнами.
В тот момент я щемяще остро понял, что такого прекрасного театра у меня не будет никогда! Никакого театра не будет. Никогда в жизни!
Я нестерпимо захотел что-то сделать напоследок. Попрощаться. Проститься со сценой. Выступить. Сыграть. Совершить вдох сценического воздуха и сказать на выдохе то, чего не говорил и чего больше сказать не доведётся.
А я много чего не говорил никому. Не рассказал ни одной живой душе о том, что пережил в поездке в Москву с Эдуардом, о сумках с деньгами, о нечеловеческом страхе, пережитом в маленькой парикмахерской… Не смог сознаться ни единому человеку в том, как на самом деле всё обстояло в машине мошенников, в которую я сел в Домодедово… Но эти события были свежими, стыд и страх были живы и остры. Мне не хватило бы силы сделать из этих потаённых историй нечто сценическое. Эти темы рано было трогать.
Но у меня и во мне хранился огромный пласт невысказанного. Это невысказанное совершенно неожиданно настигало меня во снах, и я просыпался содрогаясь.
Я никому и ничего не рассказывал про свою службу на флоте. Твёрдо решил отрезать, отделить этот жизненный кусок. Заставил себя считать его случайностью и эпизодом, который никакого значения не имеет…
А тут я понял, что могу и хочу об этом рассказать, сделать из этого сценическую повесть, извлечь из памяти то, что врывается в сновидения и проститься с этим навсегда, потому что другой возможности совершить подобный акт у меня не будет. Я больше не окажусь на сцене.
Я был абсолютно уверен, что за пределами театра «Ложа», сделанного своими руками, я на сцену уже не выйду.
– Здоро́во! – громко сказал я, зайдя в зрительный зал. – Трудитесь? Похвально!
Ребята были почти все в сборе и что-то устанавливали на сцене, видимо, готовили выступление. Они оторвались от работы, поздоровались со мной и остались стоять.
– Вот что, братцы! – сказал я. – Дней через десять, крайний срок – через две недели, я всё-таки уезжаю… Давайте устроим прощальный вечер… Этакий скромный бенефис… Хотя я, признаться, не знаю, что такое бенефис. Но слово красивое… Сегодня у нас среда… Давайте в следующую среду?.. Я хочу приготовить сольное выступление… Афишировать не будем… Приглашаю вас в качестве гостей… Всё подготовлю сам… Позовите кого-нибудь… Сделаю вечер матросских историй и баек… Будут шутки и слова не для женских ушей… Ну а потом посидим своим кругом… Простимся весело! И больше никто у вас над душой стоять, занудствовать не будет… Кстати! Сразу после Дня Победы схожу напишу заявление… Решите, кому передать мою ставку художественного руководителя…
Семь дней до задуманного вечера я урывками и вечерами думал над тем, что расскажу со сцены про службу. Надо было выбрать несколько эпизодов и особенно занятных баек. Мне хотелось, чтобы получилось и смешно, и страшно. Смешного набралось немного, а страшного, наоборот. Пришлось придумывать, как из страшного сделать смешное.
Я достал свою бескозырку, нашёл верхнюю часть морской формы – голландку, тёмно-синюю суконную рубаху, в которой вернулся со службы. Её побила моль, но один раз показаться на сцене в ней было можно.
К намеченной среде я был готов. Написал план своего прощального выступления. Он поместился на один тетрадный лист.
Процесс сознательных и последовательных воспоминаний оказался неожиданным. Случайные возвращения в прошлое и осмысленный взгляд на прожитое несли в себе разное содержание. Сидя за столом перед листочком, на котором попунктно появлялся план моего выступления, я уходил в воспоминания не просто так, а с целью выбора материала для сценического рассказа. Мне нужны были только кусочки и эпизоды, из которых можно было сделать забавные или жуткие, но обязательно интересные слушателю истории. В моём матросском прошлом мне нужен был рабочий материал. Я окунулся в воспоминания, а там оказались живые люди. Настоящие! А ещё страдания, унижения, радости, глупости, страхи, надежды и всё прочее, из чего состоит жизнь. Я понял, что с наскока и грубо, схематично и просто рассказать что-то о пережитом на флоте не получится. Перебирая подробности и детали, отдельные слова и ситуации, давно произошедшие, я несколько раз утёр совершенно неожиданные слёзы.
