Стало ясно, что процесс глубоких воспоминаний – дело серьёзное и к нему нужно относиться как к погружению в морские пучины. Осторожно! Нельзя, когда вздумается, нырнуть за воспоминаниями, как за жемчугом, и резко вынырнуть. Это глупо и небезопасно. Велика вероятность возвращения полностью несчастным.
Я задумал начать свою сценическую повесть с того, как ехал поездом на службу, рассказать про тех моряков, которые нас сопровождали в дороге. Эта часть должна была получиться смешной. После неё в плане шёл страшный эпизод про остров Русский. Я хотел рассказать про сволочь Котова, про голод и издевательства и про Серёжу, который, прежде чем совершить свой последний шаг отчаянья из жизни в петлю, сунул руки в карманы своих матросских штанов. Повеселить пришедших решил историей о спектакле «На дне» в театре Тихоокеанского флота, напугать былью про полуотрубленный, но пришитый палец и всё это ещё присыпать несколькими анекдотами и парой типичных морских баек. Про издевательство и унижение процессом показа пантомимы по ночам пьяным подонкам рассказывать не осмелился.
Зато я решился открыто и обильно со сцены поматериться, воспроизводя речь моих сослуживцев и командиров. Раньше я этого не делал и актёрам в своих спектаклях запрещал малейшие намёки на мат. А тут понял, что могу продемонстрировать свои словообразовательные возможности и морской опыт. Я подумал, что никогда раньше этого не делал, а больше возможности и не будет.
Отдельным пунктом в моём плане значилась сцена мытья палубы. Я захотел показать, как драил палубу на корабле. В этой сцене должен был звучать только и исключительно отборный мат. Мне пришлось погорбатиться над бумагой, прежде чем получился крепкий монолог матёрого матроса, требующего от салаги скорейшего и качественного мытья вверенной ему палубы. Мат в нём удалось уложить как мозаику.
На свой прощальный сценический вечер я пригласил десятка два приятелей, знакомых, друзей, одного одноклассника. Ребята тоже кого-то позвали по моей просьбе. Никакого волнения я по этому поводу не чувствовал. «Сколько людей придёт – столько придёт. Для ритуала прощания это не важно», – думал я спокойно.
Явился в намеченный день в театр за три часа до начала. Сам убрал всё со сцены и минут двадцать смотрел на неё пустую. Придумывал, как бы оформить выступление так, чтобы не стоять на голой сцене и чтобы не получилась претензия на декорации. В итоге я поставил в середине сцены единственный имевшийся в театре хороший классический венский стул, рядом с ним ведро с водой. Половую тряпку повесил на край ведра. Потом я вспомнил, что ещё со времён основания в театре валялся рулон технической марли. Мы за все годы им ни разу не воспользовались. Я притащил его на сцену, размотал целиком и разложил марлю по сцене. Можно сказать, бросил. Произвольно. Но лежавшая вся в складках и волнах лёгкая ткань создавала хоть какую-то атмосферу и ни на что не претендовала.
За час до выступления мы с кем-то из актёров пили чай, болтали. Я не повторял мысленно свой заготовленный текст. Нечего было повторять. Текста я не готовил. У меня был только написанный на листочке план. Его я положил на стул, стоявший на сцене.
У меня не было причин волноваться. То, что я собирался сделать, не являлось спектаклем. И я относился к этому как к чему-то не очень ответственному. Мне хотелось одному и сугубо лично попрощаться со сценой и театром легко.
Когда пришли первые приглашённые, я ещё сидел в баре, допивал чай. С появлением зрителей мне пришлось пойти в комнатку за сценой, чтобы скрыться с глаз и переодеться. У меня было немного нервное, но хорошее настроение. Я чувствовал кураж.
Флотская моя голландка наделась легко и повисла на мне свободно, хотя когда-то сидела в облипку. Таким я был налитым и крепким от корабельных четырёхразовых регулярных харчей и молодости. Бескозырка, предназначенная для аккуратной и коротко стриженной головы, едва держалась на тогдашних моих волосах. Соскальзывала. Меня это только позабавило.
– Тогда не смог покрасоваться в форме на людях в родном краю, – сказал я своему отражению в зеркале, стоящему у входа на сцену, – зато сегодня смогу… напоследок… И всё…
Я слышал, как люди заходили в зрительный зал и рассаживались. Слышал их сдержанные голоса и смешки. За минуту до начала ко мне заглянула жена. Весёлая.
– Ой! – сказал я удивлённо и растерянно. – Я же просил… Ну просил же… Говорил, что сегодня выступление только для мальчиков… Как я при тебе буду материться?.. И страсти-мордасти рассказывать?.. Ну зачем ты?!
Она пропустила моё возмущение мимо ушей и только сказала, что пришла в наш театр, что нет того и такого, чего бы она не могла от меня со сцены услышать, и что все те самые слова она знает.
– Только сядь, пожалуйста, подальше! Прошу! – сказал я, понимая, что не могу ей запретить идти в зал.
Куража моего поубавилось.
А потом мне сказал один из ребят, что пришло человек сорок, что все расселись и можно начинать. Я выключил в комнате свет, постоял пару секунд, выдохнул и пошёл на сцену, стараясь прочувствовать, что делаю это в последний раз в жизни.
Зрители сидели уже в темноте. Когда я вышел в свет стареньких, но верных прожекторов, прозвучали короткие аплодисменты.
– Добрый вечер! Сегодня я на сцене для вас впервые в полном одиночестве. Дело в том, что то, о чём я собираюсь…
Говоря это, я, привыкая к прожекторам и темноте передо мной, пробегал глазами по лицам сидящих в зале. Занята была едва половина мест. Коллектив театра разместился у ближайшего к выходу из зала края. Я всех ребят попросил присутствовать непременно. От их весёлых и родных физиономий взгляд мой скользнул к середине. И я увидел отца, а рядом с ним маму.
Я не раз возвращался к вопросу о том, как родители оказались тогда в театре. Почему мама пришла тем вечером на моё выступление?! Но ничего выяснить не удалось.
Жена уверена, что не говорила им, даже случайно. Они попросту в те дни ни разу не пересеклись и не созванивались. Я сам не мог позвать родителей!.. Даже отдельно отца, потому что он один ни за что бы не пошёл. В театр? Без мамы? Ни за что!
На вопрос, как и откуда мама тогда узнала про моё выступление, ответа нет. Никакого! Ни единого предположения. Мама сказала, что её позвал я. Но я этого не делал! Точно! Иначе её появление не явилось бы для меня столь огромной неожиданностью.
Увидев маму, я продолжил что-то говорить, но не помню что. Присутствие мамы в зале меняло и перечёркивало всё, что я придумал, запланировал и приготовил. Я не смог бы рассказывать при маме так и то, что хотел и собирался. Это было невозможно! Немыслимо!
Не по причине мата… От мата легко было отказаться. Не матерился на сцене раньше – можно было и не начинать. Другая причина делала мною задуманное выступление невозможным в мамином присутствии.
Все три года службы мы переписывались с мамой. Я получал от неё по два-три письма в неделю постоянно. Сам писал регулярно и много. Мои письма мама хранила. И в них не было ничего, о чём я собирался весело или не весело рассказывать.
