– Простите! О чём это вы?..
– Он не понимает!.. – сказал бородатый незнакомец, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно. – Не понимает!.. Но просто поверь и запомни, что я тебе сказал… Вот тебе. Позвони завтра… Будешь дураком, если не позвонишь…
На этих словах он сунул мне смятый обрывок бумажки.
– Позвони! – продолжил он. – И пойми! У тебя всё в жизни уже случилось!.. Позвони!
Сказав это, он отвернулся и быстро вышел, оставив после себя лёгкое облако аромата экзотического парфюма.
Я посмотрел на бумажку, которую держал в руке. Развернул её. Это был клочок программки какого-то спектакля, поверх имён и фамилий исполнителей которого были размашисто написаны цифры номера телефона и корявые буквы, сложившиеся в слово «Каплевич».
– Кто это был? – спросил я Сашу.
– Это – Павел Каплевич… Паша!.. Великий и ужасный, – ответил он. – Пойдём, тебе надо переодеться. Нечего тут матросом торчать. Это Театр армии… А Паша – уникальный человек, удивительный! Ощущает и позиционирует себя, как сегодняшний Дягилев. У него поразительное чутьё!.. Вот как он сегодня здесь оказался? Я его не звал, мы вообще едва знакомы. Он у меня в буфете сейчас был впервые… Чутьё у человека!..
– Так мне звонить ему? – спросил я.
– Это твоё дело!.. – прищурившись, сказал Саша. – Паша творит иногда такое!.. Он вращается в таких сферах!.. Он, конечно, преданный театру человек… Но с ним точно нужно быть… осторожным.
– В смысле?.. Он опасен? – усмехнулся я.
– В определённом смысле… У него всё слишком!.. Он деятель крупной формы… Он работает со звёздами… А там всё жёстко… Хотя… Мне трудно об этом судить.
– Не звонить? – снова спросил я.
– Отстань, – сказал Саша, усмехнувшись. – Но знай! Многие мечтают, чтобы Паша попросил их ему позвонить… Так-то… И хватит про Каплевича!.. Давай лучше про твою «Собаку…»…
Клочок бумажки с номером телефона Павла Каплевича я потерял там же, у Саши в буфете. Так что не позвонил. Но он сам меня нашёл невероятным способом. Как-то через нескольких людей передал мне просьбу позвонить. Только Паша мог такое сделать!
Он приютил меня у себя на старой классической подмосковной даче. Буквально за руку водил по театрам. С ним я впервые зашёл в «Современник», МХАТ, Театр имени Моссовета… Куда бы мы с ним ни приходили, обо мне уже слышали. Он везде обо мне уже успел рассказать.
– Твоя «Собака» – это очень хорошо! – говорил он много раз при разных людях, с которыми знакомил. – Но скажите этому провинциальному упрямцу!.. Сколько ты сможешь свою собаку съесть? Пятьдесят, сто раз? А потом от неё будет всех тошнить… Москва быстро наедается… И будешь ты слышать… «О! Это тот, который ел собаку… Как он начинал!.. Жаль, что больше ничего не смог!»… Скажите ему, что так и будет… Москва на такое насмотрелась!.. Тебе нужно не собаку свою играть, а садиться и писать пьесу! Понятно?!
– Я не умею писать пьесы, – возражал я ему. – Не умею! Я учился другому… Я изучал теорию литературы… Драматургию знаю слабо…
– Не умеешь – учись! – говорил он. – Как ему объяснить, что надо садиться и писать?! Хочешь, я рядом с тобой людей посажу, чтобы они за тобой записывали?
Я спорил с Пашей, пытаясь объяснить, что создание монолога для собственного исполнения и пьесы для исполнения другими людьми – это глобально разные процессы. Но он не слушал меня. А я сопротивлялся.
Я ему не доверял. Я думал, что он хочет получить от меня пьесу для каких-то своих целей.
Но когда под его неистовым давлением я напишу-таки пьесу «Записки русского путешественника» и принесу ему, он её даже не возьмёт и не прочтёт. Не заглянет ни разу в текст. Пальцем не дотронется. Но будет рад как ребёнок. Он будет счастлив тем, что уговорил, убедил, заставил, хитростью и упрямством усадил меня за писательский стол. Ему этого будет достаточно. А когда моя пьеса получит премию, он потеряет ко мне практически всякий интерес, поставив себе самому галочку об успешно проделанной работе в одном ему известном списке своих деяний.
В Вахтанговском театре Паша познакомит меня с актрисой Юлией Рутберг. Она окажется дочерью Ильи Григорьевича Рутберга. Того самого И. Рутберга, чью книжицу я когда-то вёз из библиотеки домой как единственный источник знаний о пантомиме, найденный в Кемерово. Того самого Ильи Рутберга, чью речь на фестивале в Челябинске не смог пережить театр пантомимы «Мимоходъ».
Зимним, люто холодным вечером я попаду в московскую квартиру семейства Рутбергов, и Илья Григорьевич будет поить меня чаем, показывать фотоархивы и говорить со мной. Я ненадолго окажусь в мире теней тех людей, которые отказались от слова в пользу таинственного искусства, время которого ушло.
Я тогда осторожно спрошу Илью Григорьевича про фестиваль в Челябинске и про дуэт из Кемерово. Но он не вспомнит.
Зато, когда он увидит шинель шведского почтальона, которую я стану надевать в прихожей перед тем, как покинуть его очаровательное жилище, он придёт в сильнейшее волнение.
– Это куда ты собрался в такой одежде? – спросит он. – Сибиряки, конечно, люди закалённые, как я понимаю… Но сей лапсердак – это даже не пижонство! Это безрассудство!.. Мне что потом скажет твоя мама, когда тебя к ней привезут с двусторонним воспалением лёгких? Она скажет: «Как вы могли моего мальчика выставить на мороз голым?..» А если я такое услышу, то не переживу… Так что, ради меня, не возражай!..
Тем вечером Илья Григорьевич настоял и заставил меня надеть его старенькую, но добротную светлую дублёнку, рукава которой были мне так длинны, что я выглядел в ней, как Пьеро. Дублёнка И. Рутберга здорово меня выручила той зимой в столице.
А вечером после премьеры спектакля «Как я съел собаку» в Театре армии мы с Сашей засиделись у него в буфете, пили чай и ели какие-то чертовски вкусные слоёные пирожки.
Саша должен был дождаться окончания спектакля на главной сцене и только потом закрыть буфет, навести в нём порядок, подсчитать выручку, убрать всё, что необходимо, в холодильник…
А я почувствовал такую усталость, что готов был уснуть, сидя или стоя, прислонившись к стене. Мне сделалось на сердце спокойно-спокойно, и мощная зевота одолела меня.
– Знаешь, ты не жди, – сказал Саша. – Иди домой… Я позвоню, предупрежу, что ты будешь раньше… Твою премьеру отметим потом. Обязательно!
– Да… Ты знаешь… пойду, – сказал я. – Буду спать как младенец. Давно так не спал.. А завтра… Край – послезавтра съеду от тебя. Есть возможность…
– Сволочь! – сказал Саша, улыбаясь. – Но так оно и бывает… Стоит кому-то прославиться, так сразу – пока, друзья мои!
– Ага! – сказал я. – Утром он проснулся знаменитым!
– Иди давай!..
Я уже хорошо знал дорогу к служебному выходу Театра армии и пошёл недоступными зрителям коридорами. Направляясь к лифту, я увидел высокую фигуру в длинном халате. Владимир Михайлович Зельдин стоял один. Миновать его стороной не было возможности. Я подошёл.
